– Делают ли в городах ситро или нет?
Ковалев живет на станке один. Поэтому на него легли,, помимо своих основных работ, обязанности станочницы. Он и повар, и уборщик, и коновоз, и кучер – да чего только не должен уметь делать станочник! Помимо своей деловитости, Ковалев – здоровый, неунывающий весельчак и гармонист. Сюда, в снега и тундровую глухомань, он привез двухрядку, и вечерами, когда все ночующие у него отдохнут с дороги и отогреются, не одну удалую и веселую песню споет станок хором на удивление скупым на слова якутам, эвенкам, ненцам,…
* * *
Сбросив с себя захолоделые меха, мы с Егором Ивановичем подвигаемся к „буржуйке" – отогреваться. Ранее приехавшие уступают нам место. Я огляделся. Станок доотказа был напичкан людьми. Скупая лампешка и отблески „буржуйки" еле-еле освещали мужественные, заветренные лица. Я насчитал до 30 человек „гостей". Начались знакомства. Через минуту все знали кто мы, куда едем и что мы за люди. Мы тоже узнали всех. Знаменитое имя моего каюра Егора Кузнецова, которое пользуется на Таймыре широкой популярностью, громадной известностью и не меньшим уважением, встречается особенно тепло.
– Это тот самый…
– А-а, таймырский следопыт!…
– Егор Кузнецов…
Несется со всех сторон шопот.
Народ на станке в этот день собрался особенно интересный, разношерстный.
Вот сидит известный геолог-полярник Емельянцев, первый обследователь угля и нефти на мысе Нордвик. Сейчас он с десятком научных работников пробирается опять на два года на реку Хатангу и на Нордвик.
В углу сидит на полу секретарь парткома Авамской тундры Погадаев.
Едет с женой комсомолец Николай Кузнецов – секретарь кочевого национального Авамо-ненецкого совета.
Рядом с ним в живописных позах полулежат два якута Яроцкий и Попов, возвращающиеся из Дудинки с окружного съезда советов Таймыра.
На топчане лежит цынготник с мыса Карго в Хатангском заливе, рядом с ним жена. У дверей (чтобы похолодней было!) молча курят трое промышленников – ловцов песцовой жизни и шкурки.
Во всех углах теремка отдыхает еще до десятка людей – русских и коренных жителей Севера. Среди них есть кооператоры, заведующие факториями, педагоги, врачи, советские работники и журналисты.
Завязываются самые необычайные, но одинаково интересные разговоры. Я прислушиваюсь.
– Там столько угля, – рассказывает геолог Емельянцев об острове Бегичева, – что я первое время растерялся и, честное слово, бывали минуты, когда переставал быть уверенным в своих способностях.
Геолог рассказывает, как он, впервые в истории, по заданию Н. Н. Урванцева обследовал и установил размеры угольных запасов на острове; как блуждал он по нему во время промера пластов; как он чуть было не погиб во время переправы в шлюпке через залив. Потом он, вспоминая, что едет снова на два года, печально и трогательно рассказывает о своем маленьком сынишке и жене, оставленных в Москве.
Комсомолец Николай Кузнецов повествует о том, как он два года „подбирал ключи" к шаману Кастеркину Дю-фадю, чтобы разоблачить его перед трудящимися тундры, обесславить и опрокинуть веру в него; как, наконец, он отдал его под пролетарский суд за зксплоатацию бедноты и суд „припаял" ему. Он увлекательно рассказывал о суде над Дюфадю, рассказал, как сначала робко, а затем громче и громче одобрила беднота приговор над вековечным экс-плоататором и обманщиком Авамской тундры.
В другом углу секретарь парткома По-гадаев воодушевленно говорит:
– Вот везу в Авам пару беговых лыж. Знаете, какой бум будет в тундре? Здесь ходят на тяжелых, широких, некатких лыжах-самоделках для охоты, и вдруг я привезу беговушки! Будем устраивать гонки охотников. Соберутся, я уверен,
очень многие, а*тут, значит, и массовую работу можно будет проводить…
Секретарь прав. Лыжи „хаповези", которые он так любовно держит в руках, явятся в Авамской тундре не только простым новшеством и невидалью, а еще и крупным революционизирующим фактором.
В углу у дверей старый якут, сплевывая на свои ярко расшитые бисером кисы, сквозь зубы гортанно роняет слова своим молчаливым, сосредоточенным собеседникам:
– Нынче песец в тундре плохо уродился. Я гонял дорогу двадцать без трех дней и убил только куропаток и двух крыс. Однако нынче должен быть большой урожай на берегового песца – по берегу рек он вышел нынче…
Старик, от времени старый и от него же мудрый, помолчал, а затем договорил:
– Сказывала шаманка Апара: „Шумит машина, пришел в тундру трактор и самолет, зверь напугался и ушел на берег моря. Идите и вы за ним, якуты44. Врет ведь старая как! Зверь вышел нынче в другом месте – у Енисея, а она хочет охотника на другой след послать. Обидно им, шаманам, за нашу другую жизнь, вот и хотят они увести нас дальше в тундру…
В это время деятельный станочник принес на стол огромный чайник и ведро кипятку. Оказывается, мы подгадали как раз к чаю.
Чай!
Станок Баганияа (между Дудинкой и Норильском) на берегу Баганидского озера. Это, пожалуй, самый благоустроенный станок на всем Таймыре, лишь недавно выстроенный. В нем пять домов, самое большое здание – гараж для тракторов. К неудобствам надо отнести разрозненность хозяйства, ибо зимой в пургу не всегда можно пройти из дома в дом, а в жилищах не так тепло, как в „теремке", т. к. благодаря расположению на горе, ветер выдувает весь снег.
В снегах тундры этот напиток пользуется безграничной любовью и популярностью. После длительного пребывания на холодном, пронизывающем ветре и морозе, усталые люди пьют черный от густоты, обжигающий кипяток по десять стаканов сряду!
Все усаживаются за стол. Разговоры временно глохнут. Люди пополняют потерянные в пути силы. Каждый вынимает из багажа то, что у него есть съедобного. Опять поражает разнообразие вкусов, привычек и обилие еды.
Экспедиция на Норд-вик ест заготовленные предусмотрительным завхозом еще в Дудинке пельмени из оленины и пьет чай со сгущенным молоком. Работники Авамской тундры аппетитно жуют жареных куропаток, пьют чай со cливочным маслом и белым хлебом. Другие ограничиваются только сушкой. А мы с каюром и охотниками – аборигенами севера – одолеваем сырых мороженых осетров. „Струганине" нашей некоторые завидуют, а новички из экспедиции брезгливо морщатся.
Еда и чай разогревают кровь, оттаивают даже суровые сердца и развязывают с новой силой изголодавшиеся в одиночестве языки. Опять вспыхивают самые необычайные разговоры…
Ужин окончен. Из карманов всевозможных брюк: меховых, кожаных, ватных, из тужурок, пиджаков появляется табак всех сортов и назначений: папиросы, махорка, листовой-самокрутка, нюхательный, жвачный; кто вставляет в рот папиросу „Нева" или „Дели", кто вертит цигарку, кто завешивает лицо огромной причудливой трубкой, якуты запихивают жвачку