– Здравствуй, дедко!
– А-а, судент, милости просим! Здрасте.
– Как дела, дедушка?
– Дела? Как сажа бела, сынок, как сажа! Хе-хе-хе!… Вишь, молодой студент, петушка я пымал! Хе-хе-хе… Право, ей-богу…
– Петушка? – переспросил я еще, не зная о каком петушке идет речь.
Ей-ей петушок, настоящий – что надо; и лапки, и головка, и хвостик, как у настоящего петьки, ей-ей!…
Так он же не настоящий?…
– Петька-то? Без примесей он у меня, без ртути, целенький, как говорится: петушок, петушок – золотой гребешок… Глянь-ка, парень, хе-хе-хе…
Он протянул мне спичечную коробку.
Я взял ее и ахнул! В ней лежал самородок, похожий скорее на породистую курицу, чем на петуха, только лап у него было не две, а несколько. Он был желтого цвета и словно через слой жира тускло поблескивал.
– Граммов сорок! – положив на руку, говорю я.
– Нет, пятьдесят пять.
– У тебя и весы здесь?
– Не-е, сынок, рукой весю, рука битая у меня, глаз вострый…
– Видишь хорошо? А лет-то сколько тебе, дедко?
– Лет-то? А мало еще, право, ей-богу! Восемь десятков и один год…
– Здорово! – невольно вырвалось у меня, – ты бойкий такой, словно тебе лет сорок – сорок пять.
– Бойким-то лучше жить, легче, сынок, ей-ей!
– Ты старше меня на шестьдесят два года! – воскликнул я и почувствовал себя совсем мальчишкой. Мне показалось даже на миг, что я прожил не девятнадцать лет, а всего девять! Восемьдесят лет! Это же почти две жизни! Вот что значит жить и работать на чистом воздухе!
– Энто что-о! – прервал мои размышления дед. – Есгретил я лонись в Тагиле старичишку, золото сдавали вместе. Белый, как лунь. Разговорились. Мы тогда рано приехали. Старик занятный, говорливый. И все-то он знает, везде побывал. Старается под Тагилом, где-то недалеко отсюда, не сказал где, хитрый… Вот я и полюбопытствовал, сколько ему годов будет. А он провел по волосам рукой и говорит: „белый стал, как ртуть, а лет всего… двадцать пять…" „Как двадцать пять!" – помню, закричал я, а он засмеялся в бородищу и добавил эдак тихо: „с сотней…" Диву дался я. – Как лунь старичишка, а поди-ка бойкий, сноровистый, беда…
Дед достал кисет, расшитый зеленым шелком, не спеша свернул козью ножку и продолжал:
– „Тебе на печь лезть надо отдыхать", говорю я ему, а он смеется: „Погоди, дескать, старый, пороблю, пока робится, а там видно будет… Живой, говорит, я, кровь, мол, горячая у меня, на печи-то жарко будет…"
Дед замолчал. Я подбросил в костер горсть веток. Они весело затрещали, и в густую листву березы заструилась синяя струйка дыма. Незаметно спустились сумерки. Замолчали птицы. В лесу стало вдруг удивительно тихо. Только костер потрескивал, выбрасывая красные угольки, да ручей непрестанно журчал, перекатываясь через перекладины в колоде.
Дед достал из шалаша картошку и стал готовить ужин. Я сбросил пиджак, взял топор и отошел в сторону за дровами. „Чорт возьми! – думал я, – крепкие же эти люди – уральские старатели! Они сами, как замечательные самородки, разбросаны по всему Уралу! Сто двадцать пять лет! Не верилось, нет. Казалось, что дед только что рассказывал не о человеке, а о каком-то другом, необыкновенном существе.
– Сыно-ок, хватит, спасибо тебе!… Похлебка уже варилась, когда я подошел к костру с охапкой дров.
В кустах совсем близко залаяла собака и раздался легкий свист.
– Митряй идет, племяш мой, охотник. Это его Тонька заливается. А я ведь тоже поохотиться вышел. Завтра утречком постреляете, попугаете хе-хе-хе. Он до охоты – беда! Не ест, не спит, все с Тонькой ходит. В кого уродился, не знаю прямо. Из наших все – старатели… Четвертое поколение подрастает… А этот заробит на дробь – и опять в лес…
– Здравствуйте!
– Здравствуй, Митряй! Опять набил крякв!
– Есть маленько!
К костру подошел веснущатый парень небольшого роста, в больших болотных сапогах. Он посмотрел на меня мельком и, снимая сумку, набитую утками, спросил:
– Вы на охоту али на работу прибыли?
– Сейчас – на охоту. Вообще – на работу, золото ищем.
– Чё искать его! Везде оно, золото-то, копай только, – усмехнувшись, сказал он и сел к костру. – Золото! Лопатой греби – много! Двести лет копают, если не боле, а все не выкопали… Попробуй, выкопай! Надсадишься! Оно даром не дается, – говорит Митряй усмехаясь.
– Даром ничего не дается, – отвечаю я, стараясь переменить тему разговора. – Утром в Карасьевку, на ток.
– Я туда же. Вчера место поприметил. Вместе, значит?
– Выходит…
Дед снял с костра похлебку, нарезал хлеб толстыми ломтями. От похлебки запахло луком и переваренной картошкой. Я достал из рюкзака масло и положил в котелок.
– Эх, медвежатники поесть бы! Да-а-а- вно не ел!
– Много их здесь?
– Медведей-то? Много! В старые года в деревню.заходили.
– Да что в старые года! А лонись-то встретил „хозяина", Данилыч, не помнишь рази?
– Как не помнить, век не забуду!
– Убил что ли, дедко?
– Не-е, сынок! Операцию сделал, право ей-богу! Подбрось-ка, Митряй, сучьев, комары донимают…
– Расскажи-ка городскому, Данилыч, занятно!
– Отчего не рассказать, расскажу. Энту историю вся деревня знает. А история такая случилась. Шел я, сынок, с ковшичком по ручью, пробы брал на золотишко. Весь день бродил. А золото хитрое: там покажется, тут на свет выйдет, а копнешь – нет его, аминь, право, ей-богу. Вечерело уже. Комарье дюже спокою не давало. Я уж хотел домой вертать, да приглянулось мне одно место. И место, право ей-богу, хорошее. Глухое место, нетронутое. Галька, скварец, то да се… У меня свои приметы, от отца остались. Редко ошибаюсь. Да. И так вот работаю лопаткой, а порода верная. Ну, думаю, Данилыч, знать, счастье привалило… Пробил шурф в полметра, наложил породу в ковш, промываю. Глянул – таракан лежит! Я сунул руку, а рядом клоп! Я – раз и вытащил их, а они…
– Водяные? Первый раз слышу!
– Какие там водяные! Золотины лежат, сынок, с таракана и с клопа. А я это не радуюсь вслух-то, не ахаю! Примета есть такая. А внутри птицы ровно запели – сердце туда-сюда заходило… Счасть… Да. Сижу это я, значит, над ковшом, колдую, свет забыл и беды не чаю… А беда сама пришла, право ей-богу!
– Я тогда на поляну энту вышел, все своими глазами видел, – добавил Мит-ряй, закуривая.
– Все тихо было, я только плескался, – продолжал дед. – А тут как затрещат сучья за моей спиной, да как энто зарычит медведь, я и остолбенел, право ей-богу. И близко совсем за спиной