На мое счастье, в Дудинке оказался свободный от песцового промысла знаменитый таймырский следопыт Егор Иванович Кузнецов, который, вместе с легендарным Никифором Бегичевым, бывал в ряде рискованных и ответственных полярных экспедиций. При нем же оказалась и его не менее знаменитая упряжка собак-полуволков. Он согласился домчать меня до Норильска.
Итак в путь, снова в тундру, навстречу неожиданностям и новым впечатлениям.
После постановления о форсированном строительстве Норильского комбината, из Дудинки по речушкам, тундре и промороженной земле потянулись обозы-с грузом для Норильстроя. Обычно безлюдная и безмолвная тундра ожила, встряхнулась и повеселела – повеселела следами, людьми и криками. Но олени, собаки и лошади не обеспечивали пере-
возку потока грузов. Понадобилось широкое развитие транспорта. И вот сюда, в Заполярье, на смену оленям, собакам и коням пришли, фыркая, тарахтя и захлебываясь в снегу, гусеничные тракторы. Они потянули к Норильску огромные обозы. Тишина, долгое время караулившая здесь голоса жизни, испуганно шарахнулась в тайники бездорожья.
Дикарь [1], заложив на спину свои красивые ветвистые рога, широко раскрыв испуганные глаза, умчался в глубь тундры, волк ушел со следа лошадей и оленей, пахнувших нефтью и бензином, с диким хохотом запряталась в полярный кустарник куропатка…
[1 Дикарь – дикий, не прирученный олень.]
– Усть, усть! Кха, кха!… – бодрит Кузнецов выбивающихся из сил и ныряющих по неровной колее тракторов собак. Нарты действительно бросает здорово. Оба мы – каюр и я – то и дело валимся в снег или с величайшим усилием сохраняем равновесие. След, по которому идут собаки, – смят, мучительно исковеркан. И трагедия в том, что сойти с пути нельзя, ибо и упряжка и люди неминуемо глубоко провалятся в снег я завязнут в сугробах. Но не при чем тут и тракторы, ибо по снеговой целине с глубоким залеганием рыхлого снега, они никак не смогли бы пройти и километра.
* * *
После очередного аврала по вытаскиванию нарт из выбоины, Егор Иванович, потный и усталый, еще раз восклицает:
– Однако прощай теперь, собачья упряжка! Уходит в историю собачий транспорт. Тракторы ползают теперь там, где всего десять лет боялись ходить упряжки.
– Ну, вы, музейные экспонаты, – ворчит он на собак. Это в нем негодует истый сын снегов, человек, сорок лет проживший на любимой земле, и. лучший погонщик Таймыра, хотя он и понимает огромное значение тракторов в деле освоения севера.
Едем. Я сижу на сумасшедшей нарте, прыгающей и ныряющей, и стараюсь осмыслить слова Кузнецова. Таймыр? Далекое дикое Заполярье. Бездорожье и снег. Место бесконечных, леденящих кровь ветров и постоянных морозов! Что осталось от неизведанного, неизученного Таймыра? Где дикость царской вотчины? Я думал о силе, о могучей силе, которая таится в правде советского строя, которая оживляет, казалось, мертвые, замороженные массивы арктической земли. Тракторы ходят теперь туда – к сердцу Тайхмыра, где веками люди и земля были прижаты снегами, где дикие, безглазые ветры танцовали свою смертельную хэйру [1].
[1 Хэйра – национальный танец таймырских народов.]
Урчание пропеллера самолета, знакомое и ритмичное, отрывает меня от размышлений. Я поднимаю голову и отыскиваю в мутном свинцовом небе точку, которая быстро движется на северо-восток. Я знаю – машина идет на реку Хатангу, к мысу Нордвик. Первая посадка ее будет в резиденции Авамского района – Волочанке, за 500 километров от Дудинки. Пилотирует самолет полярный летчик Алексеев. Опять нырок в снеговой провал – и я теряю из глаз самолет. Опять аврал…
Через несколько минут после того, как Егор Иванович очистил морды собак ото льда, застывшего у них от ядреного мороза, едем дальше. Кругом распласталась однообразная тундра, безрадостная и надоедливая. Она повторяет самое себя на каждом километре и шагу. И по этой снежной усталости, словно шрам, извивается громадный след тракторов. Они прошли здесь и проволокли по снегу тяжелые большие сани с грузом.
От неровной, тряской и беспокойной езды у меня растерялись последние мысли и я уже почти забыл о том, что думал несколько минут назад, как вдруг Кузнецов сказал вслух, не обращаясь ни к кому:
Собачья упряжка Кузнецова берет подъем.
– Самолет – это туда-сюда, он в воздухе дорог не портит, но вот трактор… – Дух обиженного и возмущенного каюра спорил в нем со здравым смыслом. – Хотя сколько они груза за один рейс поднимут! Под этот груз обоз в сто нарт оленных надо и в каждой нарте по четыре зверя. Опять же, оленя здесь хорошего, чтоб сильный был, нету. Нужны тракторы, слов нет, но кабы вот дорогу для себя другую сами утаптывали…
Он смолк.
Я оглядел еще раз седенькую тундру, стелющуюся у наших ног, и не нашел на этом кусочке ее огромного тела, казалось бы, ничего, что могло выговорить о новой жизни, о новой эпохе, по-хозяйски командующей здесь. И все же она живет теперь по-новому.
Пронеситесь вслед самолету, улетевшему на далекую Хатангу, и его трасса приведет вас на мыс Нордвик. Здесь большевики нашли соль – чистейшую соль, какая есть только в Илецкой защите да, пожалуй, в Вычегодске. Из тела этих соляных гор выходит в море Лаптевых черная кровь земли – нефть. Здесь зимуют сотни людей, они живут в теплых благоустроенных домах, ведут научную работу, проводят бурение и передвигаются на „вездеходах" Горьковского автозавода. От сопки в ясный, погожий день в море виден остров боцмана Н. Бегичева (бывш. Сысой), до отказу набитый каменным углем. Иногда кажется, что эту глыбу-остров когда-то великан. Гипербореец [1] взял из груды чистейшего угля и, озорничая, бросил в залив…
[1 Гиперборейцы – древние жители Севера.]
Когда вы будете мчаться по трассе самолета, не забудьте глядеть вниз, на тундру. И если вы увидите на нем стойбище кочевников, то знайте, что здесь, среди множества шестовых чумов и закрытых балков [2], в которых-то из них помещается то кочевая советская школа, то фактория, то кочевой национальный совет, больница, ясли или красный уголок. Разве это уже не другая жизнь?
[2 Балок