авиалиний
просыпалась бы обезьяна, дремлющая во мне.
(Выделено мной. – Е. Я.)
И когда зима, Фортунатус, облекает квартал в рядно,
я б скучал в Галерее, где каждое полотно
– особливо Энгра или Давида —
как родимое выглядело бы пятно.
В сумерках я следил бы в окне стада
мычащих автомобилей, снующих туда-сюда
мимо стройных нагих колонн с дорическою
прической,
безмятежно белеющих на фронтоне Суда.
III
Там была бы эта кофейня с недурным бланманже,
где, сказав, что зачем нам двадцатый век, если есть уже
девятнадцатый век, я бы видел, как взор коллеги
надолго сосредотачивается на вилке или ноже.
Там должна быть та улица с деревьями в два ряда,
подъезд с торсом нимфы в нише и прочая ерунда;
и портрет
висел бы в гостиной, давая вам представленье
о том, как хозяйка выглядела, будучи молода.
Я внимал бы ровному голосу, повествующему о вещах,
не имеющих отношенья к ужину при свечах,
и огонь в камельке, Фортунатус, бросал бы багровый
отблеск
на зеленое платье. Но под конец зачах.
Время, текущее в отличие от воды
горизонтально от вторника до среды,
в темноте там разглаживало бы морщины
и стирало бы собственные следы.
IV
И там были бы памятники. Я бы знал имена
не только бронзовых всадников, всунувших
в стремена
истории свою ногу, но и ихних четвероногих,
учитывая отпечаток, оставленный ими на
населении города. И с присохшей к губе
сигаретою сильно заполночь возвращаясь пешком
к себе,
как цыган по ладони, по трещинам на асфальте
я гадал бы, икая, вслух о его судьбе.
И когда бы меня схватили в итоге за шпионаж,
подрывную активность, бродяжничество, менаж —
а-труа, и толпа бы, беснуясь вокруг, кричала,
тыча в меня натруженными указательными:
«Не наш!» —
я бы втайне был счастлив, шепча про себя: «Смотри,
это твой шанс узнать, как выглядит изнутри
то, на что ты так долго глядел снаружи;
запоминай же подробности, восклицая “Vive la Patrie!”»
Да, что поделать, в каждом из нас таятся и ангел, и бес. Но, слава Богу, на земле жили и праведники мира. Те люди, которые, вопреки смертельной опасности для себя и своих семей, спасали тех, кто подвергался геноциду. Праведники – они почти святые. Впрочем, не мне, грешному, определять ту грань, что отличает праведничество от святости.
Значит ли это, что прорыв к человечности доступен лишь высокоинтеллектуальным натурам? Отнюдь нет. И здесь я целиком солидаризируюсь с Житинским.
Мой любимый герой
«Насте (внучка писателя. – Е. Я.) задали сочинение на тему „Мой любимый герой“. Она помучилась, но потом пришла ко мне за помощью.
„Мой любимый герой – храбрый Комарик из сказки Корнея Чуковского «Тараканище». Вы все, конечно, помните сюжет этой прекрасной сказки.
Откуда ни возьмись появился среди зверей Таракан, которого прозвали Тараканище. И звери его испугались.
«Покорилися звери Усатому,
чтоб ему провалиться, проклятому!»
Но он никуда не провалился, а стал командовать зверями и птицами, включая слонов и бегемотов. Все попрятались кто куда, как вдруг откуда-то появился маленький Комарик. И в руке у него горел маленький фонарик.
Он ничего не знал про Тараканище, тем не менее подлетел к нему, а точнее, подскакал и просто-напросто отрубил голову.
«Подлетает он к нему,
саблю вынимает
и ему на всем скаку
голову срубает!»
Вот этой отвагой, этой бесшабашностью и привлекает меня Комарик из сказки Чуковского. Я хотела бы быть похожей на него“.
Настя деловито переписала с экрана (принтер сейчас не работает) и завтра предъявит. О результатах эксперимента будет доложено».
(«Дневник maccolit’a»)
Комарик у Чуковского – метафора, означающая принципиальную возможность сохранения в себе мужества и стойкости даже в самых неблагоприятных обстоятельствах для каждого, кто смиряется с внешними обстоятельствами.
Доказательства? Извольте – в следующем разделе книги.
Часть вторая
Стяжание добра
Нет ничего абсолютно мертвого: у каждого смысла будет свой праздник возрождения.
Этот раздел создавался на основе воспоминаний детей очевидцев тех трагических событий. Их родители, по понятным причинам, предпочитали молчание. Но, став взрослыми, эти дети с разной степенью подробностей воспроизвели их краткие и порой сбивчивые рассказы, ряд которых и вовсе дошел до меня через третьи руки, и восстановить имена «первоисточников» уже не представляется возможным. Но и будучи «анонимными», эти воспоминания остаются ценными свидетельствами эпохи и дают основания для размышлений.
Попробую зафиксировать их в сжатом виде. Это особый, не скрою – самый дорогой для меня раздел книги. Почему? Да потому, что он рождает надежду. Для начала поясню смысл его названия.
Человек человеку – кто?
Это было недавно, в V веке до нашей эры. Мудрец Диоген вылез из своей бочки и шокировал сограждан тем, что средь бела дня передвигался по городу с горящим факелом, возглашая при этом: «Ищу человека!» Сограждане, созерцая этого чудака, крутили пальцем у виска. Тот еще провокатор!
Впрочем, никакой бочки не было, а было скромное убежище, которое сегодня именуется hostel – спальное место без дополнительных удобств в комнате.
И никакой Диоген не провокатор, а первый в истории человечества акционист. Акционизм как форма современного искусства, стирающая грань между искусством и действительностью, возник в 60-е годы XX века. Так что современные акционисты, претендующие на ноу-хау, могут отдыхать, отдав пальму первенства Диогену.
Вот и получается, что вся история человечества прошита насквозь связующими нитями. «Но не прервать связующую нить. Она дрожит во мне и не сдается» (В. Егоров, «Друзья уходят»). Потому первоначально я хотел назвать этот раздел «Красной книгой», но мгновенно осекся, ибо в красных книгах обыкновенно фиксируются исчезающие виды животных или растений. А я поведу речь о неисчерпаемом добре, которое не видит только слепой.
Палкой щупая дорогу,
Бродит наугад слепой,
Осторожно ставит ногу
И бормочет сам с собой.
А на