«Штирлиц никогда не был так близок к провалу. Но у меня получилось. Бл@ть, получилось!»
* * *
Следующие дни в поселении прошли относительно спокойно.
После нашего разговора в тереме, когда я рассказал отцу Варлааму про видение и явление святого Николая, дьякон собрал всех рядом с теремом на молитву.
Я стоял в центре, перед ним, а вокруг толпился народ, человек двести, может, больше. Все смотрели на меня, затаив дыхание.
Отец Варлаам окропил меня святой водой, трижды.
— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, — произносил он громко, чтобы все слышали. — Господи, отрок сей чист душой, защити его. Спас барича Глеба он твоими руками. — И чуть тише, для меня, добавил: — А теперь вместе со мной подпевай «Отче наш»!
Мы запели.
— Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое… Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь…
Толпа слушала, затаив дыхание. Кто-то шептал молитву вслед за нами, кто-то просто молчал.
— … И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим. И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого.
— Думаю, ни у кого нет сомнения, что сей отрок чист перед Господом нашим! — воскликнул Ратибор, указывая на меня. — Прошёл он проверки отца Варлаама. НО! — барин повысил голос. — Чудо, что сотворил он! Никто об этом не должен знать! Нельзя рассказывать об этом! Правильно я говорю, отец Варлаам.
— Да, Ратибор. Всё правильно. Чудо сие великое было. И не должны враги наши о нём прознать. Поэтому молчите, а лучше забудьте.
Он ещё что-то говорил, а я в тот момент думал о другом.
«Сколько же Ратибор заплатил Варлааму, чтобы он про меня забыл?»
И, разумеется, я был благодарен, что церковь про меня не узнает. Варлааму надо будет просто сказать, что рана была неопасной. Что только поцарапала шею. И тогда ко мне потеряют интерес.
* * *
Прошла еще неделя. Я продолжал работать в кузне, помогать отцу, тренироваться с мечом и луком. Жизнь шла своим чередом.
Рыбалка стала неотъемлемой её частью. И я уже начал на ней зарабатывать. Но к этому я ещё вернусь.
Наш быт с Григорием оставлял желать лучшего.
Я не обращал на это внимания поначалу, выживание было важнее комфорта.
Но изба наша была… скажем так, не самой лучшей. Бревенчатая, покосившаяся, с щелями в стенах, через которые задувал ветер. Пол земляной, притоптанный, но неровный. Окна маленькие, затянутые бычьим пузырем.
Печь старая, закопченная, без трубы, топилась по-черному. Когда мы топили, дым выходил через верхний притвор. Специальное отверстие под потолком, которое открывали во время топки. Но дым никогда не уходил полностью. Часть его оседала на стенах, на потолке, на всем вокруг. Изба была вечно подкопченной, пахла гарью и сыростью.
Спать я продолжал на охапке соломы, накрытой рваным тряпьем. Григорий — на широкой лавке у печи, тоже без нормального постельного белья.
И это меня начало доставать.
«Я же могу это изменить, — думал я, лежа на соломе и глядя в закопченный потолок. — Я знаю, как сделать лучше. Почему бы не попробовать?»
Первым делом я решил заняться щелями в стенах.
Я набрал глины на берегу реки, которая хорошо лепится. Принес домой в корзине. Потом насобирал соломы, сухой, прошлогодней, которая валялась у сарая. И мха, который рос на камнях у ручья.
Смешал все это вместе. Глина, солома, мох. Месил руками, добавляя воду, пока не получилась густая, однородная масса.
Потом начал затыкать щели.
Работа была грязная. Залеплял каждую щель, каждую дыру между бревнами. Снаружи и изнутри. Плотно, чтобы ветер не задувал.
На это ушел весь день. К вечеру изба выглядела… странно. Вся в серых, мокрых заплатках. Но я знал, когда глина высохнет, станет крепкой, как камень. И щелей больше не будет.
Григорий вернулся вечером, посмотрел на мои труды, покачал головой.
— Что это ты наделал?
— Щели заделал, — пояснил я, вытирая руки о штаны. — Теперь тепло будет. Ветер не задует.
Отец обошел избу, осматривая стены. Ткнул пальцем в одну из заплаток, глина еще была влажной, продавилась под нажимом.
— Держаться будет?
— Когда высохнет…
Григорий хмыкнул, и пошел к печи разогревать ужин.
На следующий день я занялся своей постелью.
Охапка соломы, это, конечно, лучше, чем голая земля. Но спать на ней было неудобно. Солома кололась, сбивалась в комки, быстро применялась.
Я насобирал еще соломы — много, целую кучу. Потом начал скручивать ее в тюки. Сделал штук двадцать. Уложил их в два ряда. Получилось что-то вроде матраса. Сверху застелил более тонким слоем соломы, накрыл чистой холщовой тканью, которую выпросил у боярыни.
Получилось… не кровать, конечно, но намного лучше, чем было.
Я лег, попробовал. Мягко. Ровно. Не колется. И… улыбнулся.
Григорий посмотрел на мои труды вечером, пробормотал:
— Избаловался.
Однако на следующий день он тоже попросил меня сделать ему такой же матрас. Я не стал отказывать.
Теперь оставалась печь.
Печи, что топились были распространены на Руси до XVI–XVII веков. Они проще в строительстве, не требуют сложной дымоходной системы. Но минусов куча — дым в избе, копоть на стенах, опасность угореть.
Но я знал, что печи уже умеют делать с трубой. Видел, что у боярина в тереме стоит такая. И наверняка у него есть мастера, которые умели такие делать.
— «Эх, нужно снова просить Ратибора…»
* * *
Я пришел к терему на следующий день, когда шел проверять Глеба. Боярский сын уже вставал с постели, ходил по комнате, опираясь на стену. Говорить ему было еще больно, голос хриплый, каждое слово давалось с трудом. Поэтому все общение сводилось к жестам и коротким фразам.
Я поменял ему повязку в последний раз. Швы зажили хорошо, нити я уже вытащил. Оставались только розовые, слегка припухшие полоски кожи. Они будут с ним всю жизнь, но это лучше, чем смерть.
— Всё, — сказал я, завязывая последний узел на чистой повязке. — Еще дня три поносишь, потом можно будет совсем снять. Главное, не напрягайся. Не кричи, не поднимай тяжести. Понял?
Глеб кивнул, осторожно, чтобы не потревожить шею. Попытался что-то сказать, но я остановил его.
— Не говори. Пока жестами показывай.
Он улыбнулся. Подал мне руку, и сильно сжал мою ладонь.
Я кивнул в ответ.
— Пожалуйста.
В этот момент в комнату вошел Ратибор. Боярин выглядел уставшим, но довольным. Он посмотрел на сына, потом на меня.
— Как он?
— Хорошо, — ответил я. — Еще несколько