— Утц собрался толкнуть речь, — возвестил Гумми, — но, по-моему, сегодня надо предоставить слово девушкам.
Девушки немного поломались, пока Мехтхильд не встала и не произнесла ясно и отчетливо:
— Вековечность немецкого народа и его миссия касается нас, девушек, точно так же, как и вас, юношей. Одна из моих любимых книг — это книга Вальтера Флекса «Странник между двух миров», и вот из этой книги я хочу зачитать вам две страницы про героическую смерть друга, поскольку и мы, девушки, исполнены жгучим желанием принадлежать к числу тех, для кого это вопрос жизни и смерти.
«И когда она начала это читать, — писал потом Рейнгольд в своем дневнике, — мне почудилось, будто вся ее душа сосредоточилась у нее в глазах. Товарищи перестали строгать палочки, высоко наверху висели звезды, все казалось простым и прекрасным».
В последнее воскресенье их двухнедельной страды Рейнгольд, Мехтхильд, Утц и Гумми надумали съездить в Дустерлинген. Там, в глубине Шварцвальда, жил дядя Мехтхильд, один из последних мастеров, делающих шарманки, вот у него они и хотели побывать.
Они проснулись раньше урочного времени, уложили свои рюкзаки, дотопали до ближайшей станции и потом целый час ехали сквозь тьму и предутренние туманы. Автобус в Дустерлинген не ходил, проезжая дорога туда не вела, а вели только тропинки по крутым склонам черного леса — Шварцвальда. Было холодно, сыро, и ели были такие молчаливые, что и путники всю дорогу хранили молчание.
Рейнгольд совершенно выдохся и вспомнил про свое сердце. Тогда он разозлился на него и нарочно ускорил шаги — с беспощадности по отношению к самому себе начинается любой солдат, потому что победы может достичь лишь тот, кто наделен волей к победе, умением преодолевать трудности. Вот он и поднимался все выше и выше, не препятствуя своему сердцу молотом стучать в груди. Стучать, раздвигая грудную клетку, стучать во имя сражений, которые еще предстоят!
— А это Дустерлинген! — воскликнула Мехтхильд.
Под ослепительными лучами солнца стояло семь домов, два из них — выгоревшие, и ни церкви, ни кладбища. Мехтхильд постучала в одну из дверей. Какой-то мужчина открыл им, пригласил всех четверых в свою комнату, поставил на стол хлеб, сало и вино. Он смеялся, не задавал вопросов и молча глядел, как они едят. Выглядел он лет на шестьдесят, у него были длинные волосы и острая бородка, а смех казался бесконечным.
Комната у него была такая низкая, что не разогнешься, окошки как в кукольном домике, скамья вокруг изразцовой печки, старинные книги и престранные картины, засохшие летние цветы в вазах и банках.
После еды Мехтхильд рассказала, что они мобилизованы на сбор урожая. Тогда хозяин перестал смеяться и сказал:
— Служа тому, что у вас почитается великим, вы мните подняться над самими собой, достичь некоей безупречности. И у вас даже не возникает мысли, что Господь может быть против вас! Германия — вот ваша вера, на место веры в небо и ангелов его вы воздвигли Бисмарковы башни и Валгаллы. Вы возносите свои молитвы Германии, вы монахини и монахи Германии и откликаетесь на ее безбожный призыв вечным криком: «Я здесь!» Германия, которая как нечто низринутое с высот была погребена под землей вашего детства, Германия, которую, словно диковинную песенку о последних перелетных птицах, вливали вам в уши, Германия — в твою пустоту и безлюдье проникла Божья тьма и начала выдавать себя одновременно за воплощение истоков и воплощение будущего! И эта маска снискала веру! Но Бог честен, и его творения даже на пути в пропасть подчиняются существующим законам.
Он вскочил, выбежал из комнаты, поднялся по лестнице, и весь дом заполнили звуки шарманки — музыка для ярмарки и — одновременно — для богослужения.
Все четверо, еще секундой ранее испуганно сидевшие за столом, побежали на эти звуки. На чердаке дома были три шарманки, а хозяин стоял за самой большой из них и размашисто крутил ручку. Он крикнул:
— Иногда ночью, когда я гляжу на небо или выхожу в чистое поле, чтобы почувствовать звезды у себя над головой, ощутить присутствие духа творчества, демона, мерящего шагами природу, мне является ангел. И тогда, освобожденный от ограниченности своего низменного разума, я начинаю во все проникать взором. И вот что я скажу вам: бывают ангелы света и ангелы тьмы, ангелы света поддерживают силы созидания, ангелы тьмы — разрушения. Они работают рука об руку, ибо свет и тьма суть зеркальные отражения друг друга, суть одно и то же. Ангелы света изливаются из своего, солнечного центра в наше кровавое царство, и коль скоро тебе доведется увидеть их и услышать, твоя кручина покинет тебя до скончания века. У ангелов музыка и танец есть одно и то же, так что танец ведет за собой свою музыку. Вот сейчас я вам ее сыграю, а вы возвращайтесь в лес и отыщите дорогу домой, потому что темнота скоро пронижет свет, а в темноте у леса вырастают когти.
Зазвучали шарманки, хозяин крутил все три зараз, перебегая от одной к другой, а четверка друзей выбежала из дома.
— Почему сгорели те два двора? — спросил Рейнгольд уже на пути к станции.
— От молнии, — ответила Мехтхильд. — Мне дядя раньше рассказывал, что, когда дух дома слишком донимает крестьян, со стороны Хотценвальда ударяет молния, зажигает дом и освобождает их.
Ночью ударил первый мороз.
«Холод набросился на меня, лишил подвижности, сделал старым, придавил меня как могильный камень. Из-за усталости я не мог проснуться, из-за усталости, из-за леса, из-за шарманок, из-за ангелов. Сигнал побудки достиг меня из того мира, который я давно уже мнил покинуть как умерший. Но Утц и Гумми затолкали меня обратно в сено». Все это Рейнгольд записал в свой дневник.
Мальчики хотели уехать домой, а девочки хотели остаться, потому что их комнату топили. Прощание должно было быть торжественным. Они соорудили флагшток, пригласили крестьян-хозяев, пригласили батраков и батрачек, подняли флаг, стали в круг, держась за руки, и поблагодарили за компанию, за урожай, за красоту лета и красоту осени.
В декабре Рейнгольд начал тревожиться за Ханно. Он спрашивал о нем учителей, которые у него преподавали, спрашивал товарищей, которые с ним дружили, и ни у кого не было никаких вестей, никто ничего не знал.
«Сперва молчание Ханно причиняло мне боль, и я противился этой боли, — записывал Рейнгольд в свой