Господин Даумер расстегнул свою рубашку, в груди у него были маленькие, круглые дырочки. Он расстегнул рубашку своего брата, у того были такие же дырочки. И господин Даумер промолвил, указывая на свои дырочки:
— О, он полон ревности и похоти, лунный монах, он корчит ангельские гримасы и роняет на землю свои гнилые плоды.
Дятел бился изнутри о его висок, и, припомнив свои детские страхи, я спросил еще раз:
— Что вы здесь делаете?
— Поток позора увлекает за собой, и мост стыда рушится.
— Вы разве здесь живете?
— Ну конечно же, в лунном зале.
— Но что вы здесь делаете?
— Вот уже десять лет, как вызрела рябина.
— А сейчас? — спросил я.
— А теперь они рвут и теребят дубовые листья у меня внутри.
— Но почему вы здесь?
И когда он больше ничего не ответил и лишь молча поддерживал брата, мне пришли на ум ангелы. И еще мне пришло на ум, что именно этот человек в свое время рассказывал мне про ангелов.
— Ангелы… — произнес я.
— Я должен освободить черного, — сказал он, и дятел у него в виске стучал как поршень. — Но крылья у него все растут, все разрастаются.
И снова стая привидений приблизилась к нам, и мы снова выпрямились по стойке „смирно“. Сестры удивились и ответили на приветствие, а привидения увлекли за собой обоих братьев. Целый поток привидений!
— Пошли, — сказал я, мы сумели выйти и оказались под осенним дождем под деревьями. И побежали домой ко мне.
Там я увидел страх отца. И еще увидел дядю Эберхарда, который нагло расселся рядом. Я увидел, как отец подобрался, услышал, как он говорит:
— Надо высвободить койки для раненых солдат и больных граждан немецкого происхождения из Польши. Ученые, врачи и обслуживающий персонал делают свое дело в заброшенном руднике по поручению Научного центра „Наследие предков“. В руднике размещают пациентов из домов для престарелых, для убогих, для инвалидов, из исправительных учреждений и богаделен.
— Да скажи наконец по-простому! — рявкнул на него дядя. — Ребята небось и сами не маленькие. Речь идет о проекте „Жизнь, не достойная жизни“, а в руднике расположена немецкая опытная лаборатория. Жизнь десятков тысяч дармоедов хотя бы таким образом приобретает смысл в интересах общества. Безудержное вскармливание идиотов, выращивание детей сифилитиков, алкоголиков и сумасшедших противоречит нашему учению о морали. Там уничтожат все, что явилось на свет слабым и бесполезным.
Дядя у меня просто зверь, невольно подумал я, видя, как мой отец съежившись сидит у стола. Слава Богу, хоть матери при этом не было.
— Сострадание знает лишь один способ: бальное, неспособное исцелиться должно умереть. Жизнь принадлежит здоровым, — продолжал этот зверь.
Я тогда прошел с друзьями два квартала. Мы ничего не могли сказать, но знали, что нам довелось наблюдать еще одну несправедливость.
А дома отец все так же сидел за столом. Дядя ушел.
— Братья Даумеры тоже там, — сказал я.
— Знаю, — ответил отец.
— Оставь его, — сказала мать, вернувшись с вечернего богослужения, — не то он не выдержит.
— Мой красный дом, — промолвил отец, и я понял, что он подразумевает тот самый дом для душевнобольных, из времен своего детства. — Раньше красный дом был полон шума и гама, теперь в нем стоит тишина, — продолжал отец. И он, человек, который изучил ремесло помощи, как другие — ремесло каменщика или столяра, ничего больше не сказал.
Меня сотрясает дрожь. Что-то неизбежно обрушится на меня и на моих близких, обрушится на весь мой народ. И это уже нельзя остановить никакими силами».
После осенних каникул Зигмунд Айс не явился в школу. Прошел слух, будто у него в роду есть евреи. Когда Рейнгольд на правах штамфюрера спросил у директора в чем дело, директор ответил; «Айса определили в сельскую школу для израелитов, что на Люнебургской пустоши. Со стороны матери он еврей только наполовину, отец же хоть и стопроцентный еврей, но кавалер Железного Креста. Он инвалид войны, и у него образовалась опухоль на культе под протезом, пришлось его поместить в сборный лагерь для больных израелитов. А мать не смогла вести дела в одиночку. Вот, собственно, и все».
В полдень, после школы, Рейнгольд пошел к текстильной лавке родителей Зигмунда. Лавка была заперта, дверь запечатана, товары из витрин исчезли. Рейнгольд побежал по мосту на другой берег, к дому семейства Айс. Маленький домик был пуст, окна разбиты, стены почернели от пожара.
Рейнгольд все доложил своим товарищам. Его рассказ вызвал общее возмущение и был доведен до сведения того отдела, который отвечал за юнгфольк. Два дня спустя Рейнгольда, Утца и еще трех юнгфолькфюреров пригласили в штаб СС. Там их проинформировали про местопребывание и будущее семейства Айс. «На востоке, — объяснили им в штабе, — для евреев и лиц с примесью еврейской крови первой и второй степени создается новая родина. Айс, как еврей на три четверти, содержится пока в распределительном лагере на Люнебургской пустоши, его полуеврейская мать поступила на полное содержание в еврейский женский дом, а отец тем временем пропал без вести».
— Я хранила тебе верность, — сообщила Герда Ланг. Вместе с матерью она провела две недели на Тегернском озере.
— Скажи, что ты думаешь про евреев? — спросил ее Рейнгольд.
— Ничего не думаю, — ответила она и засмеялась.
— Нет, я серьезно. Ты против евреев?
— Если кто дружит с евреями и поддерживает их, про такого я говорю, что он хуже, чем сами евреи, — ответила Герда Ланг и, подставив Рейнгольду губы, начала покачивать бедрами.
Но Рейнгольду не нужны были ее губы.
— Я провожу тебя до дома, — сказал он, — гулять мы сегодня не будем, у меня в голове теснятся всякие истории, понимаешь?
— Ах, так! — воскликнула она. — Истории про женщин?
И когда он не двинулся с места, потому что не знал, как ей ответить, она захныкала:
— Это уж не про еврейскую ли девушку?
Тут он от нее ушел.
И на уроки танцев тоже перестал ходить. Вальс он разучил, фокстрот тоже, а еще танго и румбу. Ну и хватит, решил он про себя.
* * *
В ноябре к ним пришел дядя Фриц, театральный осветитель, и спросил Рейнгольда, не хочет ли тот поработать статистом в городском театре, по всему рейху пройдут дни театра, и требуются парни крепкого сложения, да и подзаработать на этом деле тоже можно вполне прилично.
И дядя, охотно называвший себя светоносцем, взял Рейнгольда с собой в театр. Этим вечером давали «Эгмонта», и Эльза Бургер играла Клерхен.
— Ты будешь смеяться, но, когда играет Эльза, мне нужно меньше света. Она