И Рейнгольд понял, что Эльза Бургер поразила дядино сердце.
«Но когда потом я ее увидел, когда я наконец-то ее увидел, а вокруг меня были лишь серые любители искусства по обязанности, мне показалось, что дядя даже преуменьшил. Мало того что благодаря ей засияло все вокруг, она вдобавок наделила содержанием пустые лица, которые меня окружали, и вдохнула жизнь в их мёртвые уши. Вот так получилось, — писал Рейнгольд в своем дневнике, — что теперь я могу удовлетворять свою потребность в свете магией театра.
А когда после спектакля я вслед за дядей прошел по длинному коридору перед гримуборными, она вдруг возникла передо мной, для моего роста даже слишком маленькая. Мы стояли с ней — глаза в глаза.
Перо не слушается. Она — крохотное существо, она вся была перемазана гримом, от нее исходил звездный свет.
Каждая душа живет в своем мире. Ее мир просторен и высок, так что взгляд мой должен вслед за ней подниматься на эту высоту. Вот про кого я мог бы писать стихи! Я могу писать стихи только от горячего сердца, писать за, а не от холодного — против, не то слова будут выскальзывать у меня из рук и звякать, как ледяные сосульки.
Да, о ней я мог бы писать стихи, потому что она — женщина».
Однажды в ноябрьскую субботу в почтовом ящике оказался присланный на имя Рейнгольда «Голос протеста». Генрих обнаружил его, когда вынимал из ящика газету.
— Темная писанина, — сказал он, — темная и запретная, и как это они на тебя вышли?
Рейнгольд торопливо ушел к себе в комнату. «Рассказ человека, написанный его собственной кровью», — сообщал заголовок. А дальше шло вот что: «Я пишу это ночью, прежде чем моя душа покинет тело, я пишу собственной кровью. Мало-помалу в меня проник ужас, заполнил меня всего, одолел меня. Они хотели добраться до моей души, они хотели взрезать ее, чтобы то, что еще, быть может, осталось в ней божественного, истекло кровью и чтоб осталась пустая, разверстая оболочка — для ангела с хвостом. Добавлю напоследок: я — кадет рыцарского ордена, откуда Люциферова раса, эта сознательно выращенная мутация человека, должна выйти в свой победоносный поход и воплотить в жизнь тысячелетний рейх земного происхождения. Сколько времени миновало с тех пор, как я жил на этом свете? Может, год, а может, чуть больше. Путь оттуда сюда — это долгий путь, и я убежден, что значительная его часть проходила не по этой земле.
А теперь мой вам отчет. Поначалу нас, кадетов, подвергли одиночеству, нашу душу и наше тело истерзали до такой степени, что мы чувствовали себя обессилевшими, совершенно обессилевшими. Нас предстояло обратить в пустые сосуды, дабы потом наполнить нас тем, что проклято. Вот после того как пустоту заполнят подобным образом, он и родится, сверхчеловек. Но коль скоро ты не пригоден, чтобы стать пустым сосудом, потому, быть может, что дух твой все еще наполнен стремлением к Богу, тогда тебя принесут в жертву — как приносят меня.
Я сам видел, я видел это, я свидетель. Сознание, раскрепощенное близостью смерти, привело меня на то место, где сам орден, осененный „Мертвой головой“, орден, чьи вожди виделись мне в моем беспамятстве лишь тенями, воздает почести троице зла, космическому антихристу. Я вглядывался в лица, которым уже чуждо все человеческое, я видел в них нечто предающее проклятию прошедшее и будущее, нечто делающее невозможным всеспасение и всепрощение. Способность помнить во мне не ослабла, она по-прежнему остра, и однако я могу предать бумаге лишь понимание и непонимание того, что невозможно описать более точно, ибо события покинули слово, как свое прибежище: зверь Откровения вострубил. Сотворенные мнят себя творцами, сверхчеловек, зачатый Люциферовым знанием, выращенный в Люциферовом холоде, — он уже здесь.
Кровь моя останавливает свой бег, а стало быть, иссякают мои чернила, чтобы еще долго разглагольствовать на эту тему. Последнее желание — пусть этот отчет выйдет отсюда и попадет в руки моих друзей. А чтобы к нему отнеслись с должным доверием, я подписываюсь своим полным именем: Ханно фон Вольфсберг.
В остальном же — дабы утешить тех немногих, кого я считаю своими друзьями, — в эту, последнюю, ночь я сохранил в себе, глубоко внутри, то, чего не утратил, несмотря ни на что, — слова наставника Бёме, писавшего: „Так со смертью проходит колотье и ломота, возвращаясь к свободе первого волеизъявления, которое устрашает страх, ломает смерть и жизнью, полной радости, возрождается из страха“.
Храни вас Господь!»
— Голос протеста, — прошептал Рейнгольд и трижды постучал в дверь, вполголоса повторив: — Голос протеста.
Патер открыл дверь, узнал его и впустил.
В помещении под сводами церкви сидели они все. Только Габриеля среди них не было.
— Где Габриель?
— Люди рейха натравили на него своих убийц, — сказал Чарли.
— Это как понимать?
— Они забрали его прямо из университета. Вот и еще одно убийство в ноябре.
— А что с Ханно? Ведь это письмо — фальшивка, а если и не фальшивка, то как оно к вам попало?
— Почта доставила его по нашему адресу, — устало промолвил патер. — И это почерк Ханно. Габриель подтвердил. Хочешь посмотреть?
И Рейнгольд увидел это письмо, красное от крови и написанное не пером, а скорей всего, какой-нибудь палочкой.
— Большое черное облако на небе принимает форму свастики, — сказал патер. — Не знаю, не знаю, что будет дальше.
Рейнгольд мчался по улицам и, добежав до дома Ханно, поднял трезвон у дверей.
— Ни с господином, ни с госпожой фон Вольфсберг поговорить нельзя.
— Но мне необходимо с ними поговорить. Я друг Ханно. Что с ним?
— Молодой хозяин погиб, — вырвалось у горничной.
И тогда Рейнгольд, протиснувшись мимо нее, влетел в вестибюль. Ханно лежал там. Вокруг стояли свечи в человеческий рост, и восковыми фигурами в двух вольтеровских креслах сидели родители.
— Что случилось с Ханно? — выкрикнул Рейнгольд.
И господин фон Вольфсберг неизменно ледяным голосом отвечал:
— Ваш друг погиб под Парижем.
— Ответ на вопросы человека может дать только Бог, — сказала Магда после того, как Рейнгольд все ей рассказал, прошел к себе в комнату, лег на свою постель и не желал, чтобы она к нему приближалась. — Ты не забывай его, — продолжала Магда, — ответ — он всегда существует у тебя в груди, и ты можешь изнутри прочесть его.
«Это чуть-чуть вернуло меня к жизни, большое лицо человечества, которое принадлежит матери, — записывал Рейнгольд в свой дневник. — Потом она ушла, оставив меня в покое и в одиночестве. А после