То, что лежало на черном возвышении и некогда звалось Ханно, я видел лишь издали. Он выглядел как никто, в общем, как предмет. Да и весь мир становится для меня предметом, ибо что еще смогло бы меня взволновать? С нынешнего дня я стал стариком.
На дворе ночь. Холодный ветер задувает с той стороны могилы. Ханно! Это имя, это слово было для меня связано с таким морем нежности и еще было связано с этим телом, так хорошо выражавшим его высокую душу. Тогда какой же интерес еще может представлять для меня мое тело и как я могу ему доверять? Я хотел бы отбросить его и тем признать излишним все телесное, отбросить и проникнуть в страну, что лежит по ту сторону смерти, чтобы понять, чтобы нерифмованное, чтобы то единственное, что еще движет мной, зарифмовать более или менее достойно».
Магда не легла в постель, она осталась на кухне, латала, штопала, возносилась к своему небу, а сыновнего друга усадила там, наверху, в некий дом, на некий стул, за некий стол, окружила его друзьями, зажгла Божьи свечи, а сама стояла на пороге и внимала призыву: «Помоги мне, ну помоги же мне, Рейнгольд!» И немедля очутилась рядом с тем, кто вцепился в нее, пытался подлезть под нее. «Я мать, я твоя мать!» — кричала она.
Рейнгольд сказал, чтоб она уходила. Он встал, оделся и стремглав выбежал из дому.
Путь его лежал на Цигенберг. Я иду не как лунатик, я иду своим путем! Должно быть, произошло что-то трагическое. Ханно, речь идет о Ханно, это не сон наяву, Ханно нет в живых.
Ханно мертв, повторял Рейнгольд с каждым шагом в гору. Потом он вышел к весенней, к летней поляне, которая была их общей поляной, и здесь он ожидал, когда придут слезы. Но слезы так и не пришли. Он сидел, ему было холодно. Он думал про братьев Даумер, находящихся в сердце горы, на которой он сидит, думал про дом Вольфсбергов, про господина фон Вольфсберга, про госпожу фон Вольфсберг, а когда выяснилось, что никаких мыслей про сестру Ханно у него нет, он просто встал и, дрожа от холода, двинулся домой.
«Я сидел на горе, я должен был думать про Ханно, но озяб, и мои мысли прыгали в разных направлениях, и я не мог их удержать, увязать, направить. Теперь я сижу на своем стуле, за своим столом и пытаюсь окоченевшими пальцами их записать. Но холод не покидает меня, и потому мои мысли устремляются к теплу: погрузиться в теплоту женщины, взять Ханно, ухватить его за кончик души и подтянуть к себе, в тепло, в вечность. Аминь!»
На другой вечер в доме фон Вольфсбергов была назначена панихида. Рейнгольд весь день пролежал в постели. Пришли друзья, они сидели у Магды на кухне, сбившись в кучку. Рейнгольд дал им «Голос протеста» с письмом Ханно и вернулся к себе в комнату, оставив их наедине с ужасом, который испытывал сам.
Друзья все вместе отправились к открытому для соболезнований дому. В вестибюле невозможно было дышать из-за аромата цветов, горящих свеч, полотнищ крепа, из-за покашливаний и рукопожатий. Много было эсэсовцев — от одного ониксового сфинкса до другого.
Черные стены вкруг черной колыбели, невольно подумал Рейнгольд. И ежели бы хранители могилы и храма сейчас раскрыли рот, ежели бы их красивые, полные тубы шепнули нежным голосом: «Сей покрытый славой смертный был избран, дабы стать повелителем, с его детских лет мы осыпали поцелуями каждое движение этой героической души», и ежели бы к этому нежному шепоту примешались фырканье и шип, продолжал размышлять Рейнгольд, они распростерли бы свои крылья, взмахи орлиных крыл заслонили бы от нас потолок, и содрогнулись бы бычьи бока, и отросли бы львиные когти, и львы изготовились бы к прыжку, к прыжку мести против стоящих стеной черных людей; и тогда сквозь шип толчками пробился бы вопрос: «Как же он, коронованный весной, он, еще недавно стоявший под аркой победы, лишился жизни и за что он претерпел смерть?»
— В гордой печали, — голос господина фон Вольфсберга рассек образы, витающие перед Рейнгольдом, — в гордой печали собрались мы здесь, родители, братья и сестры, родственники, учителя, друзья и товарищи нашего сына Ханно.
Рейнгольд увидел патера из «Голоса протеста», и Чарли, и Гизелу, и девушку с красными губами, но Габриеля среди них не было. Он видел армейцев и моряков, друзей по юнгфольку в форме, а сам он был в черном костюме, который позаимствовал у отца.
Рейнгольд попросил костюм у отца, и отец не посмел задать вопрос, почему это Рейнгольд не хочет надеть форму, мать тоже не посмела, и Мехтхильд, и Утц, и Байльхарц, и Гумми тоже нет.
Рейнгольд стоял в отдалении от того, что лежало между сфинксами, что было окружено родителями, братьями и сестрами, ограждено стеной черных мужчин и водружено на катафалк.
— Мы собрались, — разносился во все стороны режущий голос, — чтобы почтить память моего сына, погибшего героя. Он принял смерть за немецкую народную душу. И чтоб воздать ему почести, нам не нужны попы.
Пускай наша церковь погибнет,
Как судно со всем добром.
Пусть в ней бездуховное сгинет,
Бог воздвигнет свой новый дом.
Наш бог — это наш приемный отец, руна его — это орлиная руна, она отчеканена из чистого золота, и я, мой сын, кладу ее тебе на грудь. Я возлагаю ее на твою самость, я возлагаю ее на руну твоего «Я». Отец приемный, который исчез, когда рухнули его дубы, этот отец послал нам нового спасителя, и ему, кому надлежит пожертвовать всем, мой сын, смиренно отдав свою жизнь, принес величайшую жертву.
Настанет день, и наш фюрер, законодатель грядущего человечества, принесет новые скрижали со святой горы Эльбрус. Быть может, однажды, дабы до конца выполнить свою миссию, он тоже претерпит мученическую смерть за великое дело. Лишь тогда, быть может, многие поймут, что он — спаситель нашего мира, и грядущего тоже. И как гласит Эдда: «Придет однажды другой, кто будет больше чем он, но я не осмелюсь произнести имя его, и навек пребудет с вами то, что он свершил».
Я призываю вас к выдержке. Не будем погружаться в глубокое отчаяние покинутой паствы, воздадим почести юному воителю, выражая нашу веру в то, что немецкий бог есть бог немцев.
Звякнул ледяной