— Итак, я произношу магические слова: Вотан, Вили, Вей.
— У алхимиков есть мудрое речение, — услышал Рейнгольд подле себя, — если неверный человек прибегает к верному средству, то верное средство производит неверное действие.
Губы Чарли растянулись в ухмылке, но в глазах у него застыл ужас.
— Мы станем в почетный караул, — сказал он, — ты с нами?
Молчание, снова слышится ледяной голос, за пафосными словами следует задумчивое молчание.
Штурмовать лестницу, думал про себя Рейнгольд, пробить черную стену, искать последнее, что осталось от Ханно, найти последнее, что осталось от Ханно, ради Ханно спасти последнее и с этим последним уйти.
После молчания отец Ханно сообщил, что все друзья, которые намерены стоять ночью в почетном карауле, желанны покойному и его семье. А утром в одиннадцать состоится погребение.
Толпа расступилась, создав проход, семейство фон Вольфсберг сошло вниз по лестнице, двинулось по проходу, за ними следовали эсэсовцы из «Мертвой головы». Они прошли мимо Рейнгольда. Все вышли следом.
Остались лишь Мехтхильд и Байльхарц, Утц и Гумми, патер из «Голоса протеста», рыжий Чарли, Гизела, девушка с красными губами, два юнгфольковских фюрера, один флотский офицер и двое из «Мертвой головы». И еще с ними остался один старик, патер его знал, это был профессор Гайльфус, крестный отец Ханно.
Когда они стоят поодиночке, вестибюль для них слишком просторен, подумалось Рейнгольду. Свечи высотой в человеческий рост, трепетавшие минутой ранее, покуда шествие текло мимо, теперь успокоились. Железное пламя железного ангела, самого опасного из всех, пламя, разожженное его ослепительным убранством. Железное песнопение пробивается, нисходит на нас невыносимо гнетущей тишиной, клонит нас к земле. Я стою здесь — и я чужд самому себе. Ибо рядом лежит то, что после матери и отца было мне всего ближе, а теперь стало мне чужим. Рейнгольд прошел вверх по лестнице мимо тех, кто стоял поодиночке, и подошел к катафалку.
И вот тут он не мог не увидеть: Ханно с чересчур черными волосами, лицо искажено, словно в нем чего-то не хватает или наоборот есть что-то лишнее, а на груди поверх мундира лежат две совершенно разные руки!
— Здесь что-то не так, — услышал Рейнгольд собственный крик, — они растерзали его!
К нему подскочили эсэсовцы из «Мертвой головы», друзья, и патер тоже. И старый крестный воздвигся перед ними.
— По праву крестного отца, — сказал он и старческой рукой сделал эсэсовцам знак выйти. — Чернокнижники, — продолжал старик, — шаманствующие чернокнижники! Это они потрясли его — и они его убили. А потом дополнили! — Старик взял смуглую кисть, что лежала под белой, и смуглая кисть оказалась у него в руках. Все вскрикнули, втянули голову в плечи. — Светящиеся ложи в холодном свете, — продолжал профессор, — и вселившиеся в них чуждые духи — вот кто этим движет, движет куда захочет, все дальше и дальше, и ничто не может положить им предел.
— Бог таков, как он есть, — или не таков, — сказал патер, белый, как вторая рука Ханно, мертво лежавшая на виду у всех.
Как единственная реальность, как моя старая реальность, невольно подумал Рейнгольд, и все это уже миновало. Он поглядел, как крестный внимательно осматривает мертвое тело. Увидел, как тот снял накладные волосы с голого черепа, как приподнял веки, увидел, что только под одним оказался мертвый глаз, а вторая глазница — набита марлей, увидел, как крестный расстегивает мундир, увидел гладкую, белую грудь и вытатуированные на ней руны.
— Это демонизм, — изрек крестный, — это победная руна СС, но знак молнии проходит справа налево, а не слева направо. Это Люциферово извращение руны света, она у всех у них на груди, она воплощает магическую связь, которая их соединяет. А здесь, прямо над солнечным сплетением, — вдруг вскричал он и расстегнул мундир до конца, — здесь — так я и знал! — тройная шестерка!
— Ханно, — произнес Рейнгольд, возвысив голое против всего, что было искажено в друге и на теле его, — Ханно, ты навсегда останешься жить у меня в душе.
— Шестьсот шестьдесят шесть — это антихристово число, через него кровавая ложа засасывает свою черную силу, — продолжал крестный. — Я вас прошу следовать за мной, прошу вас поддержать меня вашей любовью к нему, когда я исполню ритуал против дьявольских козней ради моего крестного сына Ханно, дабы душа его вольно и независимо от всяческой тьмы и всяческого кошмара могла устремиться куда сама захочет.
Рейнгольд созерцал старца, дряхлого, с белыми волосами и белой кожей, видел, как тот отставляет в сторону эбеновую тросточку с серебряной ручкой в виде львиной головы, как с трудом воздевает руки над головой, возлагает одну ладонь на другую, услышал, как тот заклинает число чисел и свет света от вечности к вечности, и сам с головой ушел в эти вечности.
К тому времени как пришла похоронная команда, чтобы унести гроб с телом Ханно, свечи высотой в человеческий рост успели стать всего лишь на несколько сантиметров короче.
Крестный попрощался с Рейнгольдом, дал ему свой адрес, и покойного пронесли мимо них.
Слезы заявили о себе над могилой.
— Где есть могилы, там есть и воскресения, — прошептал стоявший рядом Байльхарц.
Когда раздался минорный хорал, Рейнгольд убежал прочь. Он бежал через кладбище с голыми деревьями и оцепеневшими ангелами, отыскал место между нежных, склоненных мраморных женщин и там записал в свой дневник: «Это и есть мертвая тишина, и ни один журавлиный крик не сумеет ее нарушить. А это — кипарисы, они разрослись гуще, ангелы утешения залезли в них, потому что плакали. И потом устыдились. А вот небо, и оно пустое. А вот и весь облик природы. Говорят, будто он способен утешить в любой беде. Но если сама природа умерла своей смертью, что же утешит тогда? Что утешит того, для кого внешняя природа соответствует ноябрю его сердца? И вот, когда я сижу здесь и пытаюсь упорядочить на письме свои мысли, чтобы они куда-то увели меня, хотя бы к малому, но живому, мне чудится, будто нечто внимает моим усилиям, оно как бы идет сверху, все ближе, проникая в мой ум. Мне хочется назвать это нечто именем Ханно, назвать его Ханно».
Вечером Рейнгольд вновь обнаружил себя перед городским театром. Эльза Бургер играла сегодня Даму с камелиями. Он, словно со стороны, увидел, как покупает билет, отыскивает свое место, находит его на галерке, да и в антракте не покидает его. Спать стоя, а не блуждать во сне, сказал он себе. Это день, в который мне надлежало умереть. Но готовность к смерти