Я пишу письма, а когда поезд останавливается, запихиваю их в почтовый ящик, не надеясь, что они дойдут. Вокзалы выглядят ужасно, селения заброшены и поражены войной — как и лес. Растоптанный урожай, поля смерти, все сметено, сломано, крестьяне с тачками и постельным бельем — мать, отец, сострадание охватывает меня. Кажется, я приближаюсь к фронту».
— Товарищ, — сказал кто-то среди ночи.
Останавливался ли поезд? Рейнгольд взглянул на часы. В полночь нетрудно поверить в призраков.
— А ты слышал про русских пленных? Ты слышал разговоры, что они, словно обезьяны, сидят в клетках и мы заставляем их умирать с голоду, покуда они сами не начнут пожирать друг друга?
Действительность — хрупкая, может, она у меня рухнула, может, и сам я пошел ко дну в идущей ко дну России, говорил себе Рейнгольд. Некоторых людей эвакуировали из их времени, теперь их можно увидеть лишь в пустых поездах вечности, по ту сторону добра и зла.
— Нет, товарищ, я ничего такого не слышал, — сказал он, — и поверить в это я тоже не могу.
— А ты слышал, что казаки взрезают животы у беременных женщин и зашивают туда голодных кошек?
Почему каждый, кто тебе встретится, должен быть существом из плоти и крови? — убеждал себя Рейнгольд.
— Я еду с родины, — сказал он, — а ты, товарищ, откуда?
— Из Ясс, это в Румынии, с самой бойни.
А потом по коридору их прошло еще больше и еще больше набилось в его купе и в соседнее. Пошли по кругу фляги, загремела военная песня:
Когда солнце золотое
Покидало небосвод,
Целый полк солдат отважных
Был у городских ворот.
За окнами, над голой, серой равниной плыл красный месяц. Тот, который только что говорил, начал подпевать:
Грустно песни их звучали,
Грустью город был объят,
Отправлялся в путь последний
Храбрый Гитлера солдат.
— Но я, товарищ, — воскликнул Рейнгольд, перекрывая звук песни, — я до сих пор еще не видел ни одного русского!
— Тогда поторопись, не то скоро ни одного не останется!
Когда солнце золотое
Вновь взошло на небосвод,
Тот же полк солдат отважных
Снова вышел из ворот.
Слабый, бледный свет пополз по земле — с востока. Поезд остановился. Солдаты вышли.
Утром Рейнгольд писал Мехтхильд: «Вот уже одиннадцать дней ничего, кроме буйно прущей из земли травы, заболоченных лугов, необъятных болот, косматых тополей, красноствольных сосен, белоствольных берез, — я уже мог бы пропеть свою русскую песню о небесных просторах и плывущих облаках.
Мехтхильд, девочка моя. Ты для меня хороший товарищ. Вот почему я хочу признаться тебе, что уже два-три раза пробуждался от глубокого сна при мысли, что вражеский снаряд пробил мне голову, а я нахожусь в чужой стране, во вражеской. Возможно, линия фронта передвинулась, и грохочущие колеса везут меня прямо в потусторонний мир России.
Да и не видно никого. По целым дням — никого. Вот только сегодня ночью мне взводами явились призраки немецких солдат и пытались убедить меня: не все то золото, что блестит.
Страх перед фронтом? Страх перед смертью? Конечно, не без того. Но может быть, истинно храбр лишь тот, кто не дает хода воображению и не рисует себе картин. Не знаю, куда я попаду, если попаду, и что мне придется там делать. Для себя я во всяком случае решил стрелять в воздух, а врага пугать диким ревом.
Я заметил, что много думаю про мать и про отца. Да и колбаса подходит к концу. Привет тебе, Мехтхильд».
Еще через два дня поезд прибыл в Киев. Перед городом в бывшем княжеском именье расположился немецкий вермахт, посредине — двор, часовня с золочеными куполами, хлева, амбары, господская усадьба, дома для челяди. Сплошь немцы, ни одного русского.
Рейнгольд стоял перед главнокомандующим, которому он передал письмо майора. На все вопросы о родине, майоре, о цели поездки, о своих пожеланиях он отвечал только «Слушаюсь» и «Так точно». Мой голос загрубел от долгого молчания, язык подвластен мне теперь лишь в мыслях и на письме. И это представляется мне целью, к которой следует стремиться: молчание уст и отсюда — молчание как песня среди поверенных бумаге слов.
Какой-то ефрейтор указал ему место ночлега, потом отвел в казино, где прежде находился парадный зал усадьбы, и составил ему компанию, покуда он ел, ел и ел. Между делом ефрейтор рассказал, что участвовал в победоносных сражениях, что Москва будет взята в самом непродолжительном времени, что скоро будет пущено в ход чудесное оружие и что через несколько дней будут окончательно взяты все южные и восточные области России.
В казино царило приподнятое настроение, здесь кормили обильно и вкусно.
— А сегодня вечером будет большая гулянка, — сказал ефрейтор. — Нам на самолетах доставили певичек с родины.
Получив провиант на вторую часть пути, который ему предстояло начать завтра в пять утра, Рейнгольд вышел во двор. Перед часовней была сооружена эстрада с громкоговорителями.
«Потом был громовой рев, — записывал Рейнгольд на другое утро, как только поезд тронулся и он снова оказался в тишине. — Обе женщины вышли из дверей часовни. Там, где прежде кадили перед иконами русским ладаном, дамы красились и наряжались, музыканты напяливали засаленные фраки, давали волю языку и разнузданно вели себя перед святыми глазами и ушами этого древнего мира. В стране варваров немцы ведут себя как варвары, и это меня тяготит.
Но потом они меня все-таки захватили и увлекли за собой в свой мир своими разухабистыми песенками, и страстными, и уличными, и я больше не смог сохранять свою невозмутимость и принялся реветь, как ревели остальные двадцать тысяч, которые там собрались. При всей своей нереальности получилось замечательное представление: посреди России свистом, пением, игрой, танцами они загоняли войну в угол! И наш рев звучал как из единой могучей глотки. Ревом мы изгоняли страх, но и надежду, мы изгоняли выстрелы, сделанные нами и направленные в нас, изгоняли вместе с тоской по родине, ревели, как ревут львы и быки. И вдруг эти женщины с полным правом заняли свое место перед иконостасом, они с полным правом стояли на эстраде и одаряли нас легкомыслием».
На другую ночь запылал лес. Разразилась летняя гроза, молнии сквозь неплотные шторы непрерывно озаряли купе Рейнгольда.
«О сне нечего и думать, — записывал он в свой