«Сегодня 28 июня 1941 года, и сердце у меня ликует, — записывал Рейнгольд в свой дневник. — Долго-предолго у меня было такое чувство, будто на этой земле не осталось никого, к кому я мог бы воззвать в поисках правды и величия, кроме тех, кто привел меня в этот мир, да еще, пожалуй, Мехтхильд, и тут судьба отдает меня в подчинение этому майору!
Теперь, когда наши уже стоят под Москвой, майор поведал нам, что особая часть альпийских стрелков взяла курс на Кавказ во исполнение высочайшего приказа подняться на вершину Эльбруса, магическую вершину арийцев, дабы водрузить там священное знамя. Знаменное посвящение на Эльбрусе станет тогда знаком, станет символом наступления новой эры.
Правда, для меня значение слова „магический“ окрашено страхом в черный цвет, но все это можно выкинуть из головы перед лицом возвышенного и чистого волнения, с каким майор сделал нам это сообщение».
Как соискатель офицерского звания, Рейнгольд жил в келье бывшего монастыря, где и помещалось военное училище. В келье он был один, мог писать, когда захочет, делал записи в дневнике, посылал письма родителям, Мехтхильд. Эльзе он больше не писал.
«Тоска по одиночеству — вот что я в последнее время называю главным своим чувством, и счастье, которое по причине изменившихся обстоятельств испытываю снова и снова. Наедине с самим собой! Единственно в этом уединении мне являются мысли, благодаря которым мое человеческое бытие представляется осмысленным и достойным. Я ухожу в себя, я удаляюсь в свою отдаленнейшую даль, которая, возможно, и представляет собой истинную бесконечность, а там у меня достанет сил, дабы в борьбе возвыситься над любой болью. И здесь, на моих сокровенных просторах, мне явилась также мысль, что дело никогда не бывает в том, чего мы желаем себе от жизни, а в том, чего желает от нас жизнь.
Когда ночной налет, английский наверно, заставил нас спуститься в бомбоубежище, мне довелось там сидеть возле майора, между нами завязался разговор, и майор спросил меня, не пишу ли я. И когда я, с удивлением, но польщенный, утвердительно ответил на его вопрос, майор сказал, что разделяет точку зрения Ницше: тот, кто желает быть творцом, должен разрушить старое вместе со старыми ценностями, он должен быть чистым дурачком или безумцем, свободным от всякого балласта, он должен проявлять неистовство в своих действиях, повинуясь тому, что им правит.
— И старые формулы, — продолжал майор, — которые некогда имели свою ценность и содержание, тоже нельзя без проверки употреблять и далее, ибо вечные истины надлежит снова и снова, причем заново для каждого поколения, исторгать из глубин души на свет.
Бомбардировщики летели над нами. Это был великий час».
Рейнгольд получил предписание отправиться в Россию. И пункт назначения назывался Гейдельберг, Гейдельберг Второй, посреди Украины, в ста двадцати километрах от Одессы. По пути он должен был сделать остановку в Киеве, чтобы вручить тамошнему главнокомандующему личное письмо от своего майора.
На дворе был июль, ему предстояла многонедельная поездка. Он написал Магде: «Мама, меня посылают в Россию. Не так чтобы сразу на фронт, но в страну, которая исконно была нашей и которую мы с Божьей помощью должны завоевать вновь. Мой майор определил меня, как фронтового соискателя офицерского звания, в команду особого назначения, и теперь я с великим нетерпением готовлюсь к выполнению новых задач».
— В конце августа вы доберетесь до своей части, — сказал ему на прощание майор. — Зима вам не грозит. Немецкие войска двинутся вперед, и холод отступит перед ними. Дух заключил союз с природой. Так что насчет теплой одежды не беспокойтесь.
* * *
Соискатель офицерского звания Рейнгольд Фишер с пятью килограммами довольствия в виде сырокопченой колбасы 17 июля 1941 года отправился в дорогу. Пунктом назначения была для него Россия, а боевая задача оставалась пока неизвестна. Путь его пролегал через Варшаву и Киев в русский Гейдельберг под Одессой. Прям телом и душой был наш герой, мужская выправка и отечество в печенке, сердце и мозгу — здесь неизбежна легкая усмешка а-ля незабвенный Габриель. Нет и нет, я отнюдь не кажусь себе потерянным, я храню молчание и гляжу из окна.
Перед отправкой из Вердоля Рейнгольд купил новый гроссбух, черный и в клеенчатом переплете, как и первый. Написал заголовок — «Военный дневник». В старом дневнике оставались пустыми лишь две страницы, и он переслал его матери с просьбой спрятать в надежном месте, потому что этот текст принадлежит лишь ему, Рейнгольду.
Когда все больше и больше людей стало выходить из поезда на промежуточных станциях и все меньше и меньше в него садиться, когда Рейнгольд давно уже пересек прежнюю границу Германии, он вытащил новый дневник и записал: «В конечном счете ощущаешь только самого себя. Время утекает на платформах слева и справа от полотна, один поток устремляется вперед, другой — назад. Я на целые дни забываю себя, и многое вокруг меня в состоянии, напоминающем сон. Я все глубже заглядываю в самого себя, я заглядываю на такую глубину, куда не долетит камень. Сам же я хотел бы проникнуть еще дальше, а потому мой путь не может быть для меня слишком долог, ибо я намерен совершить путешествие в мое сокровенное и там приветствовать моего Бога.
Человек, у которого находится время для себя самого, возвышен над окружающими и заводит разговор с самим собой: я жду сумерек, того зазора между двумя мирами, куда я хочу нырнуть, пусть даже это и потребует усилий, я дожидаюсь усталости вместе с совами и вечерней зарей, я жду, когда деревья диких лесов почернеют и срастутся подобно горе, я жду, когда над нескончаемыми болотами и топями, над необозримыми лугами станет пестрым и грузным беспредельное голубое небо, когда от темного горизонта на востоке взметнутся первые языки алого пламени, когда на севере запляшут первые всполохи, когда пахарь и сеятель погрузятся в землю, когда все станет оправданным и придет в порядок.
Вот так я принимаю ежедневно сладкую пилюлю одиночества, а потом пишу, читаю, смотрю.
В подсумке у меня лежит одна-единственная книга — „Корнет“, издание для армии, возможно, мне понадобится его пример. В жизни надлежит знать по-настоящему только одну книгу, и, если это священная книга, одной, пожалуй, и хватит. В моей — двадцать сантиметров длины, двенадцать ширины. Страниц в ней всего семнадцать, очень тонкая книга. Я каждый день читаю ее два раза, чтоб она сохранилась у меня