Через шесть недель, не принесших ответа, он написал брату и попросил его дойти до дома Эльзы Бургер, отнести ей письмо, внимательно поглядеть чего там и как и обо всем ему написать.
«Неужто течение так быстро разносит наши миры в разные стороны? — писал он ей. — Как ты это можешь допустить? О, Эльза, тоска и кручина тянутся от меня к тебе, должны ведь они как-то задеть твою душу. А может, с тобой что-то случилось? О, Боже! Тогда я готов сокрушить этот мир, и следующий тоже! Эльза, напиши мне ответ, чтобы течение не пронесло меня мимо, чтобы не пришлось мне однажды оглянуться в поисках тебя и сказать прямо в лицо прекрасному воспоминанию: „Хотя твой образ еще звучит во мне дальним призывом, но тоска ушла вместе со мной, рана зарубцевалась, боль утихла, и сердце в груди совсем закаменело“».
От брата он получил ответ. Эльза Бургер спровадила его, не пустив дальше дверей. Она сказала, чтобы ее во имя Бога оставили в покое, во имя ее отца, пусть он так и передаст своему брату. Из дальней комнаты донеслись звуки фортепьяно. В передней было довольно темно, а потому он не мог толком разглядеть ее лицо, однако заметил, что она до полудня ходит непричесанная и в халате. И вообще, она, по-моему, такое прыгучее существо, не скажу, что попрыгунья, но что-то прыгучее в ней есть, заканчивал свое письмо брат. И еще: на кой она тебе сдалась, эта женщина?
«Два дня и две ночи во мне бушевала буря и бушевал пожар, теперь пусть кто-нибудь придет и выметет все это на совок, от меня не осталось ничего, кроме золы.
Кто ж ты такой, Рейнгольд Фишер? — задаю я себе вопрос, но на долгих марш-бросках вместе с товарищами по вестфальскому лесу, шаг за шагом, я железной рукой изгнал из себя все, что еще оставалось во мне от беспечности и добродушия, от слабости и отравления. Когда у человека так пусто внутри, он глубже в себя заглядывает, и ни один блуждающий огонек не укроется от его взгляда.
Другие вдумывались в меня, в этом нет сомнения. Я отвратил свой лик от самого себя и обратил его к ним, а попутно чуть не погиб за отечество. Дозволил самому себе повергнуть себя же в безумие, допустил в себя раздвоенность, крестному, и патеру, и Габриелю с его „Голосом протеста“ начал под конец верить больше, чем самому себе.
Ну а как с Ханно? Они впрыснули мне свое безумие, глаза мои наполнились ужасом, уши — магическими заклинаниями и черным колдовством, я, как собака, учуял кровавое дыхание. Друг же наверняка погиб естественной смертью, утеряв при этом руку, глаз и кожу с головы, как это бывает и с другими солдатами. Вот что означает татуировка, я покамест сказать не могу, но, если трезво посмотреть на вещи, этому тоже сыщется вполне здравое объяснение.
Возьмем теперь Эльзу и свет ее души. А есть ли у нее душа? Если да, тогда с ней стряслось нечто отнявшее у нее душу. А если нет, если у нее нет души, тогда у женщин и вообще ее нет. И быть по сему.
Правда, часто, ох как часто меня посещает мысль о ней и пригибает меня к земле, но я снова зажег угасшие свечи и водрузил их на законные места, и в сердце моем снова пустила корни песня, рефрен которой называется „отечество“. Переходы здесь долгие, тренировка тяжелая, и сердце мое, хоть и слишком большое, хоть и слишком быстрое, — оно ко всему готово.
Прежние мысли и прежние цели снова оживают во мне, прежние радости снова мне в радость. Товарищество снова принимает меня, потерянного, в свои ряды, и все, что расположено между старой и новой родиной, даже саму Эльзу, — все это я воспринимаю теперь как далекую зарницу. Крестный, и патер, и Габриель со своим „Голосом протеста“ — все это среди воителей, твердой ногой стоящих на родной земле, все равно как башня из слоновой кости».
Когда новобранцам давали увольнительную, они ходили на танцы, обрушивались на кафе и трактиры, и кто не мог предъявить поутру дамские панталончики, висевшие на вешалке, того осыпали насмешками, а его мужские достоинства подвергались сомнению.
— Давай сходим в лес, — предложил Рейнгольд одной рыжеволосой особе, после того как наплясался с ней, вертя в разные стороны. — А ты неплохо выглядишь, — заметил он, когда они направлялись к выходу.
Они сели на землю под деревьями, и рыжеволосая прильнула к нему.
— Ночь так скучливо, так небрежно перелистывает сухую листву, слишком часто она видела сцену, которую мы собираемся разыграть, — сказал он и чуть отодвинулся от нее.
Но рыжеволосая еще тесней прижалась к нему, и Рейнгольд рассвирепел. Прорывы чувств, невольно подумал он и немножко наклонился к ней, от чего рассвирепел еще сильней. Месть всему женскому роду — мелькнула мысль, и он сказал:
— Ну, раз так, тогда раздевайся.
Рыжеволосая разделась и стояла перед ним белая-белая, мерзла и дрожала прохладной июньской ночью, а потом сказала, что она еще девушка.
Причинить боль той, которая мне безразлична, невольно подумал он. И вспомнил комбинацию Эльзы, что их разделяла.
Но поскольку рыжеволосая по-прежнему стояла голая и озябшая и ее штанишки упали в мох, Рейнгольд их все-таки похитил.
Потом он усмехнулся и больше не мог смотреть на нее, сказал только, чтобы она одевалась, поднял с земли ее платье и подал ей в руки. А вот штанишки оставил себе.
Рыжеволосая надела платье, принялась искать штанишки и заплакала. Рейнгольду стало очень стыдно, и он сделал вид, будто помогает ей искать. Но штанишки незаметно сунул в карман.
— У тебя наверняка будет много детей, — сказал он, — то ли пять, то ли шесть.
Тут рыжеволосая еще пуще разрыдалась.
— Может, ты выйдешь замуж за богатого человека, — сказал Рейнгольд, — он посадит тебя на своего коня и увезет к себе в замок.
Услышав это, рыжеволосая побежала по лесу обратно в город. А Рейнгольд поспешил следом, чтобы с ней по пути ничего не приключилось.
«Со мной произошла одна история, прямо как нарочно придуманная, и я при моем теперешнем жестокосердии не совсем в ней неповинен», — писал он среди ночи, после того, как водрузил штанишки на вешалку в общей спальне и хором пропетое товарищами «Славься то, что закаляет» избавило его от сомнений.
Когда Рейнгольда перевели