«22 февраля. На улицах уже галдят ряженые. Но у меня не то настроение, чтобы придумывать маскарадный костюм. Я хочу быть только самим собой и больше никем.
Она пришла. И мы оба были очень серьезны. Пошли к ее дому. По дороге мы не разговаривали. И в комнате у нее не стали зажигать свет. Мы сидели у окна, свет уличного фонаря озарял ее лицо, и я увидел на нем слезы. Мы подали друг другу руки и поднялись на гору, что по ту сторону нашей земли. Губы у нее были соленые от слез.
Вернулся я домой поздно ночью. Мать не спала, но ни о чем меня не спросила».
«7 марта. Мы видимся каждый день.
С полудня начинается ожидание. Я брожу по городу, я слоняюсь. Ты ли это, Рейнгольд, тот ли ты человек, которого ты некогда знал? Она завладела моей душой, моим рассудком, моим существом. А я ничего больше не хочу, кроме как быть с ней и оберегать ее.
Лишь изредка я испытываю тревогу, лишь изредка мне кажется, будто она носит в себе какую-то боль, и я не знаю, чем помочь ей и себе, поскольку ничего об этом не знаю. Для меня остается загадкой ее тайна. Почему же она не до конца откровенна со мной?»
«19 марта. Все началось, когда мы шли по улице и она очень много смеялась. Безграничное тело, говорил я себе, бессердечное тело, ибо мне хотелось от нее большего, чем такая вот близость. Мы все шли и шли по улицам, шли до тех пор, пока не стало совсем худо. И мы начали целоваться и целовались до боли, пока не распухли губы. А потом поднялись к ней в комнату. Это было мучительно. Материя горела на коже. Она попросила оставить на ней комбинацию. Я набросился на свою возлюбленную и не причинил ей боли как мужчина. Целую долгую ночь мы были с ней жених и невеста, а утром рука об руку вернулись из той страны, что лежит позади смерти.
— Почему же ты дал мне состариться? — спросила она после нашего возвращения на землю. И когда я не понял, о чем это она, добавила: — Ты должен был прийти раньше.
— Но ведь ты еще молодая, — ответил я, — несчастные шесть лет, что нас разделяют, они ведь ничего не значат. — И я торжественно произнес ту фразу, которую так часто произносят от сотворения мира.
— Кто любит, тот совершает грех, — сказала она.
И тут я перестал ее понимать, но про себя решил, что это каким-то образом связано с тайной, которая сегодня, в это утро, несла в себе угрозу.
Я положил голову на ее ладони и попросил ее отдать мне свои мысли, я попросил ее отдать мне свою тайну, но она не могла этого сделать, она терзалась и ответила мне: „Лишь когда минет война и все это безумие, я попытаюсь“. А потом она закрыла руками лицо и так разрыдалась, что я испугался, как бы она не захлебнулась собственными слезами.
А потом мы обнялись, и это было как вера, в которую мы начали верить, верить друг другу».
21 марта Рейнгольд прошел медицинское освидетельствование, 30 марта он получил призывную повестку.
Он обошел с прощальными визитами дядю Фрица и дядю Отто, Мехтхильд, Утца и Гумми и еще побывал у крестного Ханно. Мать плакала, не переставая, брат играл в солдатиков, а отец спросил, не хочет ли он, Рейнгольд, узнать что-нибудь про женщин сейчас, когда жизнь повернулась к нему серьезной стороной. А Рейнгольд ответил, что и так все знает, он еще не прочь был добавить, что знает женское тело со всеми его функциями скорее по Брокгаузу, по цветной вкладке в натуральную величину, каковую часто, очень даже часто разглядывал.
Правда, хотел он еще сказать своему отцу, я ее очень люблю, женщину то есть, но узнавать о ней больше ничего не желаю, у меня голова не тем забита, а теперь прощайте.
Рейнгольд помчался к Эльзе. За стеной снова начали играть на пианино.
— Вернись, пока живой, — сказала она.
Магда и Мехтхильд пришли провожать его на вокзал. Эльза тоже была там.
Подали поезд.
Эльза стояла поодаль от Магды и Мехтхильд. Они ведь не знают друг друга! Ах, если бы знали!
Рейнгольд смотрел на Эльзу и смотрел на Магду. Только не глядеть на одну больше, чем на другую! И меньше тоже нет! Не отдавать ни одной предпочтения в сердце своем! Вдоволь наглядеться на каждую! О, эти слезы, которые суждено пролить женщинам нашей земли! Захлебнуться можно этими слезами!
3
«Возлюбите мир как путь к новым войнам. Мир краткий больше, нежели мир долгий. Война и отвага насчитывают больше великих свершений, нежели любовь. Одноглазый, барственного вида майор стоял перед будущими офицерами и как святую истину нового мира возглашал слова поэтов Фридриха Ницше, Гёльдерлина и моего Стефана Георге!
— Их вам следует читать! — возглашал он. — Они ваши повелители и ваши наставники, им посвятите свою душу! Но тело ваше — оно принадлежит фюреру и народу».
Поскольку Рейнгольд носил звание штамфюрера, а вдобавок был гимназистом, уже допущенным к экзаменам на аттестат зрелости, его направили в Вердольское военное училище в Вестфалии. Перед этим его еще два месяца муштровали и натаскивали на курсах начальной военной подготовки в Альтене. Там ему приходилось делить комнату с десятью товарищами, поэтому писать удавалось только по ночам, и каждое утро он относил на гарнизонную почту письмо Эльзе, но ответа так ни разу и не получил.
«Здешняя муштра поддерживает меня, общество друзей идет мне на пользу, да и шум мне тоже по душе, ибо от Эльзы я не слышу ничего, кроме молчания, — записывал Рейнгольд в своем дневнике. — Я погружаюсь в воспоминания, вызываю из памяти каждое слово, каждый взгляд. Я отыскиваю желтый колосок среди зеленой нивы. Я знал, я угадывал, что за ее лбом прячется какая-то тайна, и лоб этот был словно неприступный вал, который меня отбрасывает.
Я хотел оставить в ней тоску до тех пор, покуда я, воротясь домой, не смогу стоять рядом, прямо и открыто. Но ее тайна нас разделяет. Она, что проходит сквозь сокровенное во мне, словно проводя борозды по моей пашне, словно вытаскивая жилы из моего тела, она хранит свою тайну и молчит.
Ночью я держу ее как маленькую в своих