Помню, мне бабушка говорила, что дикие звери, перед тем как умереть, ищут близости человека. Близость человека, она для дикого зверя еще ужаснее, чем близость смерти. Лесные звери, рассказывала бабушка — а уж она-то знала, о чем говорит, ибо двор, где мама жила ребенком, был со всех сторон на целые мили окружен лесом и лугом, — считают, будто человек знает про смерть больше, чем они, будто человек может отогнать смерть, раз уж он знает. Ей даже довелось видеть собственными глазами, как ежик, наевшись крысиного яду, не отходил от ее порога, все лизал и лизал ее руки, пока не испустил дух.
А теперь я погашу огонь. Залезу под овчину, и пусть небесный свет струится в окно. Если я завешу его всяким тряпьем, теплее здесь навряд ли станет, зато станет темно, как в гробу, а я буду отрезан от жизни. Если этой ночи суждено стать моей последней ночью, тогда я умру как некий эпизод, тогда я был всего лишь строкой в моем стихе.
Ханно, Шаде, Габриель, будьте внимательны. Может, я скоро приду к вам».
«Но мне довелось дожить и до светлого утра после тяжкого сна, во время которого словно чья-то рука лежала на моем затылке, и крутила, и вертела меня.
Морозные вихри, завихрившиеся вокруг моей хижины, наполнили мой сон следами побоев, морозный звон, что несется над ледяной корой, залетал в мои уши: о, сирены мороза, о, эти женщины! И все они прошли через меня в моем сне. И все они были фуриями. И даже Рахиль Нойман, это невинное дитя, которое я давным-давно загнал внутрь себя и забыл из-за сплошной Эльзы, а Эльзу — из-за сплошной России и войны, даже она оплела своими толстыми черными косами мою шею и начала медленно затягивать петлю. Зияли ее обнаженные ребра, я видел ее, лишенную сердца грудь. Боже великий, откуда только берутся такие сны?
Снова пошел снег. Тяжелое зимнее небо с каждым шагом все глубже втискивает меня в снежный покров. Ветры метут, и хлещут ледяные кристаллы. У меня изранено все лицо. Поэтому я остаюсь в доме, у огня, и порой погружаюсь в забытье. Под половицами я обнаружил погреб глубиной в метр. Там стоят всякие соленья и варенья, на зиму мне хватит. Но даже если я начну есть и пить, страшные видения все равно прикончат меня еще до первой оттепели».
«Сегодня ночью я увидел за окном чьи-то лица, чертовы рожи, ангельские лики и решил, что снова грежу во сне. А теперь я сижу и записываю, сижу, чтобы не лежать, чтобы не видеть, как небо и преисподняя разыгрывают перед моим окном свое мистическое действо. Но может, так она, жизнь, и должна кончаться?»
* * *
Оно ворвалось в дверь, накинулось на Рейнгольда, упало на него, сбило с ног, навалилось, легло на него, оборвало пуговицы с его мундира, разорвало в клочья и без того изодранную форму, а это всего лишь были мальчик да девушка, они с громкими криками связали его, подтянув ноги к рукам.
А Рейнгольд смеялся, потому что увидел живых людей, потому что услышал людей и человеческий язык, слова, русские слова, он смеялся и не мог перестать. «Гитлеровец!» — кричали они. Гитлеровец, понял он.
Мальчик занес над ним доску из забора, а девушка все кричала, пока Рейнгольд не перестал смеяться и не крикнул в ответ:
— Я не гитлеровец, я сбежал, дезертировал, скрылся, я чуть не умер в лесу, я чуть не сошел с ума от снега!
Мальчик и девушка отпустили его. Они стояли, глядя на него, а мальчик по-прежнему держал доску наготове.
Когда наступило утро, они все так же стояли, молча, не сводя с него глаз. Ветер забрасывал окно сухим снегом.
И когда все трое начали дрожать от холода, Рейнгольд сказал: «А ведь можно развести огонь и занавесить окно тряпьем». И еще он сказал: «Вот здесь лежит черная книга. Это мой дневник. Если вы умеете читать готический шрифт, вы сможете прочесть, кто я такой».
Девушка подняла дневник, показала его мальчику, и они начали перелистывать страницы, читать и что-то говорить по-русски. Мальчик взял из рук у девушки дневник, продолжал читать. Оба они были оборванные, израненные, заброшенные.
— Вам, верно, нелегко пришлось, — сказал Рейнгольд.
— У нас есть мертвые, — сказал мальчик. Он засунул дневник в карман, развязал ноги Рейнгольду, поднял его и вытолкнул за дверь, в снег. Холод набросился на них, между домами задувал ветер. Над белыми крышами обгорелых, черных домов низко нависало небо, очертания самих домов были какие-то смазанные.
Перед одним из домов стоял человек. Мальчик с ним заговорил, человек посмотрел на Рейнгольда и распахнул дверь. Мальчик втолкнул Рейнгольда в дом, девушка вошла вслед за ними.
У огня сидела пожилая чета. Женщина испугалась, вскочила, сделала несколько шагов к Рейнгольду и застыла, не в силах управиться с тяжестью своего тела. Она была вся сплошь замотана в платки и какой-то мех. Мужчина так и не поднял глаз, глядя в глиняный пол, он вырвал волосок у себя из бороды. А тот, что остался на улице, тоже вошел в дом.
Мальчик заговорил по-русски, он говорил много и быстро, потом вынул из кармана дневник и показал его. Старик у огня сидел все так же тихо и неподвижно, клонил к ним поросшее волосами ухо. Он протянул руку за дневником, начал его читать, вернул дневник Рейнгольду и, уставясь в глиняный пол, снова вырвал волосок у себя из бороды, сперва один, потом другой.
— Бог помогает евреям, — пробормотал старик.
— Меня звать Азриель, — сказал мальчик и развязал Рейнгольду руки.
— Выпей чашку, это прогреет тебя до самого сердца, — предложил старик и налил ему чаю.
— Это моя сестра Голда, — сказал мальчик. Девушка так и осталась стоять у дверей, на Рейнгольда она не глядела.
— Бог помогает евреям, — повторила старуха и начала срезать луковицы с луковых кос, что висели под потолком. — Будут луковые оладьи, — пояснила она.
— Ей трудно ходить, — прошептал Азриель, — братья принесли ее сюда на спине.
Азриель говорил по-немецки, но язык у него застревал между буквами, а слова стояли не на том месте, где положено.
— Вы разве немцы? — спросил Рейнгольд.
— Нет, но по-немецки мы тоже говорим. Мы из немецких общин под Одессой, из Карлсруэ, и мы должны выжить, — сказал Азриель.
Тот, что раньше стоял на улице, теперь выскребал глазок на оконном стекле, но его