Все чаще мне кажется, что лучше бы всего остановиться и умереть, но потом в меня вонзается мысль: Голда, мать, отец, и эта мысль гонит меня дальше.
Вилли преданно идет рядом со мной. Он умеет рассказывать всякие истории, он многое пережил и многое повидал на своем веку. Вчера мы расположились на заболоченном лугу, взапуски квакали лягушки, нечего было и думать о том, чтобы заснуть. И тут Вилли рассказал мне одну украинскую побасенку, которую русские рассказывают как притчу о разбитых фрицах. Фрицами называет Иван нашего брата. И притча эта звучит так: „Пошел мужик на охоту, завалил медведя, содрал с лисы шкуру, отнес зайца домой, мать утку зарезала и приготовила мучную затирушку, мужик ее попробовал — ну и горькая же получилась!“»
«Обращение к Голде. Я живу, оборотясь к тебе, даже когда я двигаюсь в другую сторону, ибо смерть с каждым шагом подступает все ближе и ближе. Я живу, оборотясь к тебе, ибо ты моя жена, быть мужем и женой — вот теперь моя родина.
Чудодейственное слово — я знаю, что вы, евреи, подразумеваете под ним имя Божье, но для меня каждое слово чудодейственно, ибо оно спасает, исторгает меня из моей беспомощности и заставляет действовать. Вот потому я даже могу порой тебе писать. А ты можешь прочесть в воздухе мои письмена и засмеяться.
Я снова каждый день разговариваю со своими мертвецами, Ханно и Шаде помогают мне здесь. Уплывают внешние приметы, вязнут в повседневной пыли, а внутренние сочетаются на новый лад. И в самом их центре стоишь ты, Голда».
Песок по щиколотку, песок по калено, червем ползущая армия сходит с дороги в поля, сотни тысяч ног топчут урожай. Разграбленные деревни, горящие хаты, воющие собаки и тропинки в зарослях ежевики.
«Желто-серый день разевает рот, за этим последует протяжный зевок, — записывал Рейнгольд в своем дневнике. — Люди сидят, чистят оружие, ищут вшей, прислушиваются к тявканью русских пулеметов, оно все время справа от нас, все время справа. Нас все больше и больше оттесняют к югу. И вши нас одолели, просто не успеваешь чесаться.
Сегодня будет жаркий день, но мы не можем больше прятаться в полях. Там что и не съедено, то растоптано, верно, пришла осень, и укрыться больше негде. А ночи уже холодные. Что будет? Никто не знает. Мы не знаем даже, где мы сейчас точно — или неточно — находимся в необъятном Божьем мире. Мы выжили, но впереди зима. Россия, страна немецких грез, как ты намерена поступить с нами?»
«В полдень прилетает русский истребитель, он летит на бреющем, легкие зенитки стреляют, самолет вспыхивает как раз у нас над головой, качаются крылья, машина падает. Перед нами лежит пилот с переломанными руками и дымящимися ногами. Вилли и я, мы слегка присыпаем его землей и обдумываем подходящее речение из Библии.
А немного погодя самолеты закрывают все небо, они висят над нашими головами, но не атакуют, а пикируют, разворачиваются и уходят в сторону. Вилли и я, мы оба бросаемся на землю, впиваемся пальцами в борозды. Я кажусь себе индейцем, беззащитным перед высшей силой, которая может обрушиться лишь с неба.
Мы бежим, ползем, мы забиваемся в маленький лесок. Воют пикирующие бомбардировщики, ревут штурмовики, бомбардировщиков и штурмовиков прикрывают истребители, истребители с красными звездами заслоняют от нас небо, небо, полное красных звезд.
А потом высокий свист в воздухе, гул, люди и кони кричат от страха, ноги подкашиваются, вой и грохот взрываются у нас над головой в кронах деревьев. Омерзительно рвутся в воздухе снаряды, со свистом летят осколки и падают на землю. Небо занимается пламенем, зажигательные снаряды рвутся в воздухе, с неба дождем льются огромные языки пламени. Горит земля, пламя пожирает пламя.
А потом — тишина. Горят с легким потрескиванием деревья, потрескивают деревья, потрескивают люди, пахнет кровью, пороховым дымом, и сквозь ободранные догола деревья льется солнечный жар.
Вилли лежит возле меня лицом книзу.
— Вилли, ты живой? — реву я.
Дым от человеческих жертвоприношений мешается с пороховым дымом, поднимается вверх, и рев мой превращается в хрип.
— Ты живой?
— Я притворился мертвым, — хрипит Вилли и встает с земли живым-живехоньким, — я подумал, на всякий случай.
Санитаров больше нет, машин тоже больше нет, и кто не может двигаться своим ходом, тот остается лежать, а кто может двигаться, тот движется со всей доступной ему скоростью, прочь от запаха крови, прочь от хрипа и стонов».
«Мы отрыли себе окоп, Вилли и я. Я сел возле окопа, когда начали спускаться сумерки. Может, это последний свет для меня, а завтра — Бог весть, будет ли он светить мне и завтра.
Осталась только кровь, остался только страх — вот истинная суть материи. Но насчет крови властители, кровавые властители, здорово обмишурились, что толку в ней, кровь — это просто отходы, человеческие отходы, вне расы. А безмозглый мозг, бездумный мозг, то, что сегодня в полдень брызгами разлетелось у меня на глазах, — этот ведь тоже не более чем жалкая материя.
Но воздух трепетал из-за мертвых. Вот оно, вот оно поднимается! Вот правда выходит на белый свет, вот душа покидает нас и летит прочь, мы же все еще цепляемся окровавленными руками за грубую плоть. А число трупов все растет.
Смерть заражает, смертельная усталость охватила нас всех. А потом снова бегом, пока не разорвется снаряд. Теперь у меня болят уши от этого грохота. А ночи становятся все холодней.
Прежде чем уснуть, я хотел бы еще поразмышлять о том, каждый ли из моих товарищей вспоминает свою жену, когда осколки снаряда насвистывают нам колыбельную песенку.
И вот что я еще хочу сказать тебе, Голда. Под разрывы снарядов у меня зародилось начало стихотворения. Кровью пролиться к тебе, вот что шелестело у меня в голове. Но я уцелел и выкинул лирику из головы. А теперь, пожалуйста, явись мне во сне, под любым обличьем, пусть даже это будет всего лишь искорка Голды.
Мы обошли южный фланг России, змеей, ползущей по дорогам, армия покинула пределы России, ушли восвояси союзники-румыны, партизаны пытались перерезать нам путь через Балканы, к северу, налетали английские штурмовики.
Шли только по ночам, днем отыскивали укрытие в горах. Теперь горы были повсюду, и дорога обернулась ущельем».
Им приходилось двигаться отдельными