3
Серый, согласно утверждению историка Массимо Буччантини, это собственный цвет «действий человечества, которое хотело выжить и ради этого было готово на любые компромиссы» [525]. После долгих лет подготовки Леви вернулся к изучению «серой зоны» [526] в книге «Канувшие и спасенные».
«Серым было польское небо [527]: даже летом месиво из окровавленных башмаков и истрепанной непарной обуви как будто утопало в грязи, в пыли, в обломках кирпичей и кусках штукатурки, на которых не росло ни травинки, — рассказывал Леви и в интервью. — Зиме 1944 года предстояло стать самой лютой за сто лет, с 20–30-градусными морозами» [528].
Сегодня в тех краях в конце зимы или весной серый цвет даже не замечается. Аушвиц — простите меня за такие слова — прекрасное, но мучительное и дивное место. В отдалении там можно увидеть молодых оленей — мне повезло в 2010 или в 2011 году. Природа пытается уничтожить одно из страшнейших проявлений человеческой цивилизации. Поля Биркенау по весне расцветают, прорастая сквозь пепел сотен тысяч убитых [529].
Жестокая правда: эти Haftlinge — хефтлинги, неприкасаемые заключенные — сначала съедали все, что пахло жизнью, а потом становились удобрением. Крайне истощенные, они трудились с рассвета до глубокой ночи, помогая квалифицированным «добровольцам» из G. Beotti и других компаний, субподрядчиков I. G. Farben. Это она несет наибольшую ответственность за эксплуатацию заключенных нацистских концлагерей вместе с Thyssen-Krupp, Daimler и Siemens [530], [531].
Заключенных сначала использовали для строительства лагерей, а затем заставили работать на названные компании еще и в Маутхаузене [532] — на Deutsche Erd- und Steinwerke [533]. Компания принадлежала СС и производила строительные материалы для Третьего рейха. Благодаря рабскому труду заключенных ее оборот за пять лет вырос с 133 000 до 14 822 000 рейхсмарок.
Как указал историк Гордон Хорвиц в своей фундаментальной книге «В тени смерти» (All’ombra della morte), посвященной пособничеству местного населения гитлеровцам, этот лагерь, как и многие другие, возник «не в пустыне». Первых заключенных, прибывших в Маутхаузен, гнали через город, и они «не вызывали ничего, кроме равнодушия, у человека за обеденным столом или влюбленной парочки на берегу Дуная» [534].
Лишь годы спустя часть компаний попала под суд. Руководство I. G. Farben, привлекавшей фирму G. Beotti для работ на польских территориях, в 1947 году оказалось за решеткой по приговору одного из Нюрнбергских процессов [535], [536], а в 1960-х ГДР признала компанию виновной в смерти 75 тысяч человек в Аушвице [537]. Но тогда, в начале 1940-х, эта компания способствовала распространению того самого серого цвета, казавшегося вечным — неизменного и удушающего.
Пугающе-серого оттенка были и «старожилы» лагеря. Таким вскоре стал и Примо Леви. Очень непросто оставаться живым после пяти месяцев в лагере — ведь человеческому организму, «чтобы выжить в условиях абсолютного покоя» [538], [539], требуется ежедневно как минимум 2000 калорий. Рацион заключенных в «Суиссе» — если его можно так назвать — содержал примерно 1600 калорий, и это если повезет и «часть не украдут по дороге» [540]. При таком питании можно лежать без движения, но его точно «недостаточно, чтобы жить, работая» [541].
Леви, обладавший огромным словарным запасом и умеющий емко формулировать, писал: «Разрушение человека — вот что такое фашизм» [542]. Новое фашистское общество должно было возводиться на фундаменте из мертвецов. Недостаток калорий для заключенных был частью общего плана, но Лоренцо сумел его изменить.
Примо был неразлучен с Альберто Далла Вольтой — праздником своей жизни, не знавшим зависти. «Непокорный» [543], [544] Альберто возвышается над страницами [545], где говорится о торжестве смерти и ужаса [546]. Примо все делил с Альберто. Так же он поступил и с двумя литрами супа, дополнением к унизительной бурде, которой кормили узников в Моновице, — отдал половину Далла Вольту. Им обоим «был необходим этот дополнительный литр, чтобы свести ежедневный баланс калорий» [547].
Благодаря похлебке, приносимой Лоренцо, измученные голодом заключенные получали еще 400 или 500 калорий, «все еще недостаточные для мужчины среднего телосложения» [548], но все же дававшие дополнительную энергию. Два молодых лагерника со стажем были экспертами в искусстве «устраиваться» (в смысле увеличивать вероятность выживания любой ценой — даже совершая кражи [549]). Они продолжали задыхаться, как поднявшиеся к поверхности угри в Стуре, но теперь у них было больше шансов. Неожиданный жест сострадания на самом дне человечности стал глотком кислорода — необходимым и пронзительным — в момент, когда уже теряешь надежду вынырнуть.
На протяжении многих лет я погружаюсь в пучину нашей общей истории. Это дела давно минувших дней, и картинка порой искажается, становится более размытой или, напротив, резкой — об этом важно написать. В поисках смысла я надеюсь лучше понять, чем меня так сильно притягивает история Лоренцо. Возможно, тем, как она закончилась? Или тем, что могла никогда не начаться?
Нам необходимо вернуться назад, в случайную точку, и попытаться найти недостающие фрагменты пазла. Иначе есть риск остаться зажатым рамками той истории, которая, как считается, достойна быть рассказанной. Палачи и жертвы, избавители и сообщники, канувшие и спасенные.
4
Когда пишешь или читаешь о Аушвице, этом эпицентре порожденного злом смерча, время от времени хочется отвести взгляд, уцепиться за что-то и сделать терпимым тесный контакт с бездной.
Когда я впервые почувствовал необходимость рассказать эту историю, мне часто стала требоваться передышка — к ужасу невозможно привыкнуть. Невероятно сложно признать: между добром и злом мечутся человеческие существа [550]. Никто, и мы в том числе, не можем чувствовать себя застрахованными от подобного. Об этом писал и Примо Леви: любой «средний человек» [551] способен рано или поздно переступить через свои моральные принципы, если заставить его месяцами жить в условиях «или ты, или тебя». Именно поэтому так важна «простая и загадочная» [552] история Лоренцо.
Мы знаем мало подробностей происходившего в непосредственной близости от лагеря, «за периметром» уничтожения. Но там была такая же «обусловленность самого человеческого существования, враждебного по своей природе всему бесконечному» [553], [554]. С уровня Лоренцо она выглядела чем-то ясным и успокаивающим на фоне стука «десяти тысяч пар деревянных сабо» [555], [556], непарных, разбитых, болтающихся на тощих