Да, Лоренцо находился за пределами лагеря. Но он почувствовал, что не может остаться в стороне от там происходившего. Я представляю, как тряслись его натренированные ноги, — он осознавал, что находится «на пороге мертвого дома» [557], [558]. Скорее всего, он кипел и дрожал от негодования — именно это позволило ему выделиться из толпы и не оказаться распыленным в истории.
Правда в том, что жизнь, начавшаяся «в 11 часов утра» 11 сентября 1904 года, когда Лоренцо родился, вполне могла остаться самой обычной, погребенной в каком-нибудь пыльном архиве — как у большинства. Всего одна строка, иногда — две. Это могло выглядеть примерно так:
Лоренцо П., вольнонаемный рабочий, фирма G. Beotti,
Аушвиц-Моновиц — Катовице, Польша.
Но Лоренцо оказался там, в нескольких шагах от Катовице, куда грохочущие поезда привозили со всех концов Европы людей на смерть — от газа в камерах, от голода, холода, от каторжного труда и негодной обуви. Лоренцо предстояло исправить то место и то время. Потому что, как говорится в Талмуде, «кто спасает одну жизнь, тот спасает весь мир».
Становится очевидным, что это универсальная история. Она вырывается за рамки национальных и географических границ и задает вопросы самой сущности человеческой души, разыгрываясь в разных местах и в разное время. Начало — в Италии и Франции, продолжение — в оккупированной Польше, затем — путь домой. Разыскивая тонкие следы тех месяцев, мы можем увидеть детали происходившего и уловить универсальность этого опыта.
Так вот: Лоренцо из Бурге не говорил того, что Леви приводит как его слова в 1981 году в «Лилит и других рассказах». Пятью годами позже, за несколько месяцев до смерти, он поправит себя, точно восстановив произнесенное: «Чего еще можно ожидать от такого, как этот» (на пьемонтском диалекте: Ah’s capis, cun gent’ parei). Леви спросил: «Ты итальянец?» — Лоренцо ответил: «Ясное дело» [559].
«Я никогда не слышала, чтобы он говорил на итальянском», — сказала мне Эмма, племянница Лоренцо, дочь его сестры Джованны. Ей в то время было почти 7 лет [560]. Эмма подтвердила сказанное ее кузеном Беппе два с половиной года назад [561].
По фразе Ah’s capis, cun gent’ parei можно понять или хотя бы представить, как именно разговаривал Лоренцо в тех редких случаях, когда считал это нужным, — даже вдали от дома. Смею предположить, что именно Лоренцо был прототипом одного из героев романа «Если не сейчас, то когда?». Леонид, «хороший парень с плохим характером» [562] описан как замкнутый, молчаливый и неуклюже скрывающий тревогу: «Он не раз пытался его разговорить. Извлекал из него обрывки, кусочки пазла, которые потом терпеливо собирал, подбирая один к одному, как в некоторых детских играх» [563].
Зная особые, так сказать, уникальные отношения Леви со словом, можно не сомневаться: он не раз пытался разговорить Лоренцо.
5
В отличие от Лоренцо из Бурге, Примо был старшим ребенком в семье и у него была одна младшая сестра Анна Мария. И, в отличие от muradur из Фоссано, Леви не экономил слова: он был профессиональным «рассказчиком», а также химиком, наблюдателем и сочинителем [564]. «Я “не принадлежу к категории молчащих” [565], — писал Леви. — Мы говорим… потому что нас об этом просят» [566], [567].
Химик по образованию, он много размышлял о своем втором ремесле — писательстве. В «Звездном ключе» он признавался, что чувствует себя Тиресием [568], вмешавшимся «в спор богов» и получившим «дар прорицания». Это было несомненной удачей, но одновременно и наказанием — всегда существует риск изложить на бумаге что-то «путаное, глупое, уже написанное, недостаточное, излишнее, ненужное».
В то же время «ремесло писателя позволяет (редко, но все же позволяет) почувствовать момент созидания, как будто по выключенной электрической сети внезапно пробегает ток, и лампочка загорается». В темные дни это «может дать ощущение наполненности» [569], как и «хорошо выполненный» ручной труд.
Леви не переставал говорить о тяжелых и незабываемых днях между 1944 и 1945 годами, когда с трудом выживал, — потому что завтра «мы можем умереть или никогда больше не увидеться». Он цеплялся за имеющее значение и делающее нас людьми; держался подальше от тех, кто «творит зло ради зла» [570]. Примо Леви был убежден: чтобы оставаться человеком, необходимо рассказывать о самом благородном, что есть в человеке.
Поэзия и проза, естественные науки, умение созидать, желание искать и найти подходящий глагол [571] — это и многое другое было для Леви способом получить недостающие для существования дополнительные калории. Конечно, суп, который каждый день приносил Лоренцо, был наиболее определяющим фактором в выживании. Но чтобы не пасть духом и остаться в живых, была важна речь, дара которой Леви сначала чуть не лишился еще по пути в лагерь: «Мы безмолвно смотрели на них» [572], [573], а потом и в Аушвице: «Мы впервые задумались над тем, что в нашем языке нет слов, которыми можно назвать подобное оскорбление» [574], [575].
Насколько решающей была удача? Именно со слова «повезло» начинается книга «Человек ли это?» [576]. Ее первое рабочее название — «На дне» [577], второе — «Канувшие и спасенные». Впоследствии Леви так назвал другую книгу, оказавшуюся последней [578].
«Я нормальный человек с хорошей памятью, который попал в водоворот и выбрался из него скорее по счастливой случайности, чем благодаря добродетели, и который с тех пор сохранил определенное любопытство к водоворотам, большим и малым, метафорическим и реальным», — эту знаменитую самохарактеристику из предисловия к рассказам и эссе 1986 года [579] сегодня можно увидеть на главной странице сайта Международного центра исследований творчества Примо Леви [580], [581].
Слова писателя дают нам понять, как он относился к памяти, текстам и реальности. Он просил читателя не искать «посланий»: «Я не люблю этот термин, потому что он приводит меня в затруднение, облачает в чужие одежды, принадлежащие такому человеческому типажу, которому я не доверяю: предсказателю, пророку, провидцу» [582].
Примо и Лоренцо по-разному относились к словам. Даже в месте, которое нам и сегодня сложно описать, у них не возник «новый, более меткий язык» [583], [584], о котором говорил Леви: «Если бы лагеря просуществовали дольше, возник бы новый, более меткий язык, а сейчас нам не хватает его, чтобы объяснить, каково работать целый день на ветру при минусовой температуре, когда на тебе только рубашка, трусы, матерчатые штаны и куртка, когда ты ощущаешь слабость во всем теле, страдаешь от голода и постоянно помнишь о неизбежности конца»