Одноухий вернулся быстро. Держал себя так, словно с утра до вечера только тем и занимался, что выпутывал крючки из дамских причесок.
— Теперь можете подняться на колени, — разрешил одноухий. — Иначе воспаление легких схватите. А когда перекушу вот здесь проволоку, верну на место чеку, можете разжать пальцы. Да не бойтесь, железный зверь с этой минуты опять в наморднике. Теперь нам осталось лишь срезать скотч и вывернуть запал… Итак, все могут быть свободными. В том числе — фиалки. Ишь как благоухают…
— Подержите, пожалуйста, поводок, — попросила Фотинья. — Иначе кот опять удерет. Я хоть самую малость приведу себя в порядок.
— У меня не удерет, — усмехнулся одноухий ополченец… — Ну что, потопали к моей колымаге?
Название машинешке дано точное — колымага. Формой напоминает хлебный кирпичик. Только сильно попорченный грызунами. Недаром глава городской администрации побрезговал припарковать рядом внедорожник. Остановился за полторы сотни метров, курит, пуская в окошко кольца дыма.
— Кто вам этот гражданин в голубом галстуке и с душой трусливого зайца?
— Никто. Теперь уже никто.
— То есть если я предложу вас доставить к подъезду больницы, возражать не будете?
— Лучше уж домой. Кстати, почему вы один? Где боевые друзья, где самоходка, которая стреляет так оглушительно, что пациенты судмедэксперта чуть не разбежались? У меня сегодня уйма свободного времени, а мы с Лисом еще должны сказать спасибо своему спасителю… Поэтому звоните друзьям, скажите, что хочу видеть всех у себя в гостях. Вот и Лис такого же мнения.
— Звонить бесполезно.
— Что, вне зоны мобильного покрытия?
— Значительно дальше, Златовласка вы наша. Там, откуда никто еще не вернулся… Я думал, вы знаете… Противотанковый фугас… Один я уцелел. Да и то признан ограниченно годным к несению службы.
На какое-то мгновение Фотинья почувствовала, как исцарапанный танками асфальт качнулся под ногами. Однако не позволила ему, по примеру больничного коридора, занять вертикальное положение. Лишь потемнела лицом. Но может, это просто набежавшая тучка уронила скорбную тень на островки цветущей черемухи, спасенные одноухим ополченцем фиалки и рыжего с белым кота, который игрался кончиком косы цвета омытого в горном ручье золотого самородка.
Спаси и сохрани
— Где только смертонька моя бродит? — пожаловалась бабка Серафима, и, словно соболезнуя хозяйке, под грузным телом всхлипнула панцирная кровать.
В ответ на такие слова жены дед Михей лишь пожал плечами. Как и всякий, вдосталь побродивший по белу свету, понимал, что в жизни человека бывают моменты, когда смерть воспринимается не старухой с косой, а избавительницей. Но так, как молчание могло быть истолковано двояко, молвил:
— Костлявая вроде почтарочки с пенсией. В положенный день, тюрики-макарики, мимо двора не пройдет. Поэтому ждать ее прежде срока — зряшная трата нервов. Ты лучше соберись с силами и давай выдвигаться ближе к подвалу. Слышь, возле коровников опять стреляют…
— Слышу. Но никуда не пойду. Хватит прошлого раза. Уронил с крыльца, чуть вторую ногу не поломала.
— Еще скажи, что сделал это, тюрики-макарики, нарочно.
— Никто тебя не корит. Сама виноватая. Мыслимое ли дело, центнер весу к старости нажила. Тут не только грыжа, пупок у мужика развяжется. Если на горбу такую тяжесть таскать… Так что, иди сам в свой подвал… Надо же хоть одному уцелеть. Обоих убьют — куры с голоду околеют, лихие люди барахлишко последнее растащат… Ты только табуретку с тряпьем подвинь. Заштопать кое-чего требуется. И костыли у изголовья поставь. А они пусть стреляют. Не впервой…
Дед Михей возражать не стал. Но не потому, что в бабкиных словах имелась логика. Он просто решил вернуться к начатому разговору чуть позже. После того, как утвердит на ступеньках подвала заготовленные еще вчера доски.
Вот уже который день кряду мастерит бабке эвакуатор. Для этого приспособил к садовой тачке старое кресло и хорошенько смазал солидолом ручную лебедку. Остались мелочи, устранение которых позволит забыть о взятой в гипс бабкиной ноге и собственной грыже.
Добросовестно выполнив наказы, облачился в испятнанный сигаретным пеплом полушубок и вышел на крыльцо. Во дворе пахло подтаявшим навозом и сгоревшим порохом. Запахи исходили от заброшенных коровников и силосной траншеи, из которой торчала башенка боевой машины пехоты.
— Сколько раз говорилось, тюрики-макарики, — проворчал дед Михей, — не трожь говнецо, оно и смердеть не будет.
Однако стрелок боевой машины адресованную ему претензию пропустил мимо ушей. Точно так же не слышал он и журчание небесных колокольчиков, которыми жаворонки приветствовали весну. И вдобавок был слишком занят. Вколачивал короткие очереди в степь за околицей.
Отсюда, со двора, деду Михею видны коровники, поле со свалявшимися лохмами ржи-самосейки и окаймленные ошметками снега козырьки окопов на отстоящем за километр от хутора половецком кургане.
Венчали горушку скелет геодезической вышки и прикрепленный к нему флаг цвета заношенных подштанников. А еще на кургане валялся опрокинутый броневичок и еще какая-то железная ветошь. Скорее всего, останки павшего на поле боя бензовоза.
У окопавшихся в степи тоже имелся свой стрелок. Судя по всему, он затаился в норушке под опрокинутым броневичком. Правда, дуэль на какое-то время прекратилась. Tо ли окопавшийся под панцерником пулеметчик наконец понял, что бронированная дичь не по зубам, то ли его угомонили осыпавшие курган осколки мелкокалиберных снарядов.
— Ну вот, — горестно молвил дед Михей. — А я, тюрики-макарики, что говорил? Размялись, теперь говнецо начнут большими лопатами кидать. Главное начать. А потом чем посерьезнее станут лупить…
Хотел добавить к сказанному, однако в балочке за хутором послышалось ворчанье танковых моторов. Поэтому сплюнул себе под ноги и полез в подвал крепить доски, по которым должен ходить вверх-вниз уже готовый к работе эвакуатор.
Дед Михей не счел нужным прежде срока раскрывать свои планы. Поэтому бабке Серафиме оставалось лишь гадать, что означает пришедший на смену пострелушкам стук молотка.
— До чего шебутной старик, — сказала она. — Горит все на нем. Особенно носки. Вон, целый ворох протертых на пятках скопился…
Однако в словах ее имелось больше одобрения, чем укора. Сама даже в теперешнем своем состоянии находила занятие. Картошек начистит, петли на дедовом полушубке суровыми нитками обновит, или, как сейчас, устроит ревизию обносившемуся барахлишку.
— Ты, — сострил однажды дед Михей, — и на смертном одре работенку найдешь. К примеру, тюрики-макарики, ленты на венках начнешь поправлять.
Шутка получилась корявой. Но бабка Серафима оставила ее без внимания. Понимала — хотел похвалить, а остальное — побоку. И вообще не имелось повода обижаться. Дед и во хмелю улыбчив, если тюкнет себя молотком по пальцу, кроме тюрики-макарики, иного не слышала.