Было и другое дело. Эдуард больше не мог закрывать глаза на то, что его дочерям пора выходить замуж. Элеоноре было уже далеко за двадцать. Брак с Арагоном все еще можно было устроить, и это была хорошая партия. Ему нужно было преодолеть свое отвращение к ее отъезду из Англии и вновь начать переговоры с Арагоном.
Ему придется покинуть своих любимых дочерей и отправиться во Францию. Было одно утешение: он мог взять с собой жену.
Начались приготовления к отъезду короля и королевы во Францию.
Перед отъездом Эдуард навестил свою мать в Эймсбери.
Он нашел ее в дурном расположении духа. Она сказала, что нездорова. Она была сама не своя. Монашеская жизнь была не для нее, хотя она и осознавала необходимость этого шага. Она проводила долгие часы, лежа в постели и размышляя о славном прошлом. Она жаждала говорить об этом с Эдуардом.
Так он теперь едет во Францию. Как хорошо она помнила, как они ездили туда с его отцом. А было еще то ужасное время, когда она отправилась одна… беглянка, спасавшаяся от тех злодеев, что держали Генриха в плену.
— И тебя тоже, мой сын. Не забывай этого.
Он не забыл, заверил ее Эдуард. Он хорошо помнил, как она трудилась, чтобы собрать войско.
— Которое тебе не понадобилось, потому что ты сбежал и отправился спасать отца.
— Ах, но это была отважная попытка с твоей стороны. Ты необыкновенная женщина, матушка.
Она была довольна.
— Что это были за дни! Трагические дни… но в чем-то славные.
— Мы не хотим больше таких трагедий, — сказал Эдуард.
— Твой отец был святым… благословенным святым.
Эдуард не мог с этим согласиться, поэтому промолчал.
— Я должна тебе кое-что рассказать. Не так давно ко мне пришел один человек. Он был слеп, и однажды, молясь у гробницы твоего отца, он прозрел. Эдуард, твой отец был святым. Это доказывает. Я думаю, мы должны построить для него церковь… монастырь…
— Дорогая матушка, это вздор.
— Вздор! Что ты имеешь в виду? Говорю тебе, этот человек пришел ко мне. «Я был слеп, — сказал он, — а теперь я вижу. О, слава святому Генриху». Таковы были его слова.
— Он обманул вас, миледи. Будьте уверены, он ищет вознаграждения. Бьюсь об заклад, он хочет, чтобы ему устроили какую-нибудь раку, а он будет при ней смотрителем, а? И многие придут и будут оставлять подношения у этой раки, и львиная доля их осядет в его кармане.
— Я поражена. Говорю тебе, твой отец был святым. Разве люди не исцелялись у гробницы святого Томаса Бекета?
— Мой отец не был Бекетом, матушка.
— Ты меня возмущаешь. Ты меня разочаровываешь. Ты… его сын.
— Именно потому, что я его сын, я и знаю, что это ложь. Мы любили нашего отца. Он был добр к своей семье, но он не был святым, а этот человек хочет вас обмануть.
— Значит, ты не только отрицаешь добродетель своего отца, но еще и оскорбляешь меня. Прошу, оставь меня. Удивляюсь, зачем ты вообще утруждаешь себя визитами ко мне… раз мое мнение ничего не стоит, и ты лишь зря тратишь время на разговоры со мной.
— Дорогая матушка…
— Прошу, уходи, — сказала она.
Он пожал плечами и, хоть и был королем, поклонился и оставил ее.
В гневе выйдя из ее покоев, он столкнулся с провинциалом Доминиканского ордена — человеком, которого он знал как благочестивого и ученого мужа и с которым был дружен.
— Вы слышали эту историю о человеке, исцелившемся от слепоты у гробницы моего отца? — спросил он.
Доминиканец признал, что слышал.
— Говорю вам: этот человек — корыстный мерзавец. Чуда не было. Что же до моего отца, то я достаточно знаю его правосудие, чтобы быть уверенным: он скорее вырвал бы этому негодяю его здоровые глаза, чем даровал зрение такому мерзавцу.
Доминиканец согласился с королем.
— Этот человек пользуется благочестием вдовствующей королевы, — ответил он.
Эдуард, однако, не мог покинуть страну, будучи в ссоре с матерью. Перед отъездом он вернулся к ней.
Она была рада его видеть, ибо не могла выносить ссор так же, как и он.
— Дорогая матушка, — сказал он, — простите за мой поспешный уход.
Она обняла его.
— Мы не должны расставаться в гневе, мой сын. Это для меня невыносимо. Я всю ночь думала о тебе. Мой маленький светловолосый малыш! Как я гордилась тобой. И твой отец тоже. Наш первенец, и какой прекрасный сын. Даже ненавистные лондонцы и евреи на какое-то время полюбили нас, когда ты родился.
— Мне не по душе, когда кто-то в нашей семье не в ладу друг с другом.
— Дорогой Эдуард, я знаю, что я теперь старуха. Прошли те дни, когда ко мне прислушивались. О, как все было иначе, когда был жив твой дорогой отец!
— Жизнь меняется для всех нас, матушка.
— Но потерять его… а потом твоих дорогих сестер… О, я одинокая старуха… теперь ничего не значащая.
— Вы всегда будете много значить.
— Для тебя, Эдуард?
— Всегда для меня.
Он начал рассказывать ей о своих планах насчет замужества дочерей и о том, чего надеялся достичь во Франции. Ему приходилось останавливать ее, когда она пускалась в воспоминания о событиях прошлого, которые он слышал уже сотни раз.
Но он был рад расстаться в добрых чувствах. Узы между ними были слишком крепки, чтобы их можно было разорвать лишь оттого, что он вырос в своевольного мужчину, который поступал по-своему и говорил то, что считал правдой, а она была эгоистичной старухой, которая не могла поверить, что всегда добивалась своего лишь потому, что у нее был муж, который во всем ей потакал и ни в чем не мог отказать, а не потому, что она всегда была права.
Разве кто-то из них знал, как долго он будет в отъезде, что случится за это время и увидятся ли они когда-нибудь снова?
***
Теперь, когда их родители были