У меня, разумеется, нет никаких возражений против того, чтобы на обороте титула было упомянуто имя Е. Н. Дрыжаковой.
Желаю Вам всего наилучшего.
С уважением, <К. Тюнькин>
29 августа 1957.
Письмо редактора т. VIII собрания сочинений Ф. М. Достоевского («Подросток») А. С. Долинина редактору Гослитиздата К. И. Тюнькину, 1 сентября 1957 г. [842]
1 сентября 1957.
Милый Константин Иванович!
Сейчас – 12 часов – посылаю просмотренную корректуру.
Надеюсь – завтра утром получите.
Теперь уже дело прошлое. А замечания все-таки слишком прокромсали, по-моему, 4–5 страниц печати и выбросили столь нужные и полезные для широкого читателя сведения, как об «Отверженных» Гюго, о «Фаусте», Гейне и т. д.
Жаль, очень жаль. Как и жаль тоже очень, что исчезли из преамбулы первые страницы. Слабым оказался я человеком, что согласился. <…>
Письмо редакции русской классической литературы Гослитиздата в производственный отдел Гослитиздата, 2 сентября 1957 г. [843]
Зав. производственным отделом Гослитиздата
тов. Макееву А. Г.
Просим Вас внести в корректуру 8 тома Собрания сочинений Достоевского, подписанную к печати (лист 1, стр. 4 – оборот титула) следующее исправление: слова «Подготовка текста и примечания А. С. Долинина» заменить словами: «Подготовка текста и примечания А. С. Долинина и Е. Н. Дрыжаковой».
Зав редакцией русской классической литературы В. Григоренко
Редактор К. Тюнькин
Письмо редактора Гослитиздата К. И. Тюнькина В. В. Ермилову, 4 сентября 1957 г. [844]
Уважаемый Владимир Владимирович!
В окончательной редакции примечаний к 8 тому собрания сочинений Достоевского нами учтены все высказанные Вами соображения.
На первых двух страницах А. С. Долининым вставлены несколько новых фраз, которых не было в известном Вам варианте. Направляю Вам эти две страницы с просьбой сообщить нам Ваше мнение по телефону (Е-1-29-82), ввиду исключительной срочности.
С уважением, <К. Тюнькин>
4 сентября 1957
Отзыв В. С. Нечаевой о статье Л. П. Гроссмана «Жизнь Достоевского», 24 июля 1957 г. [845]
О статье Л. П. Гроссмана «Жизнь Достоевского»
Достоинством статьи я считаю проникающее ее чувство глубокого уважения и преклонения перед мировым гением Достоевского. Это чувство поднимает на должную высоту рассказ о жизни писателя, снимает ненужные мелочи и выпукло дает то, что способствует восприятию основных черт характера и важнейших событий его жизни. Несомненно, статья будет с большим интересом читаться массовым читателем.
Однако именно то обстоятельство, то есть помещение статьи при массовом собрании сочинений Достоевского, обязывает нас отнестись с особым вниманием как к содержанию, так и к изложению статьи и предложить на разрешение автора те сомнения, которые она вызывает, в связи с местом ее опубликования. Далее я излагаю два основных возникших у меня вопроса и несколько более мелких частных замечаний.
I). Конечно, каждый читатель Достоевского знает и о крепостническом строе николаевской империи, и о росте общественного самосознания 1840‑х годов, о революционной ситуации конца 1850‑х, о расстановке общественных сил и направлениях 1860–70‑х годов. Он прочтет об этом и во вводной статье В. В. Ермилова. Тем не менее, излагая жизнь Достоевского, по моему мнению, нельзя не наметить, хотя бы в самой обобщенной (или отсылочной) форме, контуры исторической эпохи, в которую жил Достоевский, увязывая индивидуальные особенности характера и поведения Достоевского с широким общественно-политическим планом. Этого нет в статье и, по моему мнению, именно от этого встречаются такие изъяны в ней, которые иначе в ней не могли бы быть. Приведу несколько примеров:
В итоге первого раздела (стр. 17) автор статьи указывает, что Достоевский, уезжая из Москвы, увозил «любовь к отечественной старине, кормилицам и нянюшкам, дворовым и пахарям, рощам и перелескам…» и т. д. – все то, что рано пробудило в нем «чувство Родины» и влечение «к духовным ценностям русского народа». Но разве Достоевский, встретивший по дороге в Петербург изверга-фельдъегеря и до смерти не забывший его, не вез также из Москвы глубокую ненависть к всяческому насилию, мучительную боль от гнетущего произвола и жестокости в его родной семье, которые были отражением произвола и жестокости, царивших во всей русской действительности?
Во втором разделе после характеристики романов Ж. Санд и Е. Сю и их оценки Белинским говорится: «Под влиянием таких произведений заметно видоизменяется поэтика юного Достоевского» (стр. 24) и он через перевод Бальзака приходит к созданию «Бедных людей». Думаю, что на первое место здесь надо поставить воздействие жизни, русской действительности, понять которую писателю помог Белинский, а не романы французских писателей.
В том же втором разделе (стр. 37) подчеркивается, что деятельность Достоевского в кругу петрашевцев была довольно невинная и «только самый последний месяц» перед арестом «вызвал ряд выступлений, приведших его в разряд „важнейших“ государственных преступников». Это «только» накладывает какое-то отпечаток случайности на обвинение Достоевского царским судом. Между тем для 1840‑х годов «вольнодумство» и было тягчайшим преступлением перед властью, а это может быть понято лишь в тесной связи с общей политической ситуацией.
Еще один пример: при характеристике последнего периода жизни Достоевского автор статьи указывает на сближение Достоевского с аристократическими кругами и интересом к нему двора, характеризуя эти факты как «странную иронию судьбы» (стр. 29) и как «неожиданный поворот в судьбе писателя» (стр. 31), не говоря ни слова в объяснение этого вполне закономерного явления.
Мне кажется, что все подобные места требуют от автора полной ясности и ориентации на социально-политическую действительность.
II). В статье 102 машинописных страницы, из которых 60 посвящено первой половине жизни писателя, до возвращения в Петербург, и 40 страниц – 1860–1870 годам – годам зрелого творчества и смерти. По моему мнению, в этом распределении есть диспропорция, объясняющаяся, конечно, тем, что исключительность событий начала жизни и сравнительное отсутствие событий в ее конце вело биографа к увеличению статьи в ее первой половине. К тому же надо отметить, что вторая половина жизни Достоевского вообще мало изучена и именно Л. П. Гроссман как в прошлых работах, так и в этой часто поднимает «целину», богато привлекая новые материалы. И все же, мне кажется, указанная диспропорция должна быть исправлена, и исправлена за счет сокращения одних тем и введения и развертывания других. Увеличивать объем статьи я считаю решительно нецелесообразным.
Центральным, ведущим интересом Достоевского с детских лет до смерти был его интерес к человеку, его психологии и социологии, и в плане глубокого изучения человека в жизни (что явилось базой для творчества) должна, по моему мнению, строиться биография Достоевского. В этом направлении у Л. П. Гроссмана имеется много прекрасных страниц, найденных цитат и биографических фактов (см. например стр. 22, 56–57, а также об интересе к детям-преступникам, судебным хроникам и т. д.).
Но почему-то рядом с этой основной стержневой темой Л. П. Гроссман так же настойчиво (и может быть даже более планомерно) фиксирует внимание читателя на интересе Достоевского к разным видам искусства, на его эстетических вкусах, широте познаний, делая из него чуть ли не искусствоведа и археолога. Это начинается с рассказа о детских годах и доводится до последних лет жизни. Нет слов, интерес этот у Достоевского был, все приведенные факты соответствуют действительности, но несмотря на это в данной статье эта тема выглядит раздувшимся одиноким флюсом. В книге о Достоевском это могло бы быть интереснейшей главой – но только главой. Здесь же, занимая пятую часть статьи, эта тема создает неверное представление о писателе, тем более что и приведенный материал трактуется иногда автором статьи довольно субъективно. Сопоставим, например, цитату из письма Достоевского о посещении ризницы у Троицы-Сергия и те выводы, которые делает из нее Л. П. Гроссман. Достоевского поразило богатство (количество, размер) и историческое значение собранного, а вовсе не «тончайшее мастерство старинных умельцев» (стр. 13 и 14). Да и в оценке картин Достоевского прежде всего занимает идея, содержание в связи с психологической или социальной характеристикой человека, а что касается мастерства изображения или места картины в историческом аспекте <!> – эти вопросы его совершенно не интересовали. Это относится и к другим искусствам.
Хотя Л. П. Гроссман так усиленно подчеркивает страстный интерес Достоевского к старинной русской церковной архитектуре, писатель, исчертивший рисунками свои тетради, нигде не изобразил