22
Когда авторское право почти погибло
Монополии на печать и, в конечном счете, законы об авторском праве имеют свои далекие истоки в привилегиях, предоставленных в XV веке в Венеции «острым и изобретательным умам» – например, производителям цветного стекла и первому оператору печатного станка. Патенты на изобретения и права на книги являются историческими близнецами. Они начали отдаляться друг от друга в XVII веке, и их разделение было зафиксировано двумя различными законами, принятыми Конгрессом Соединенных Штатов в 1790 году (один для письменных материалов, а другой для новых изобретений), и Парижской конвенцией по охране промышленной собственности, которая состоялась в 1883 году, как раз перед тем, как Бернская конвенция предоставила новую основу для авторского права.
Права на изобретения никогда не имели тех же возможностей для роста и распространения по сравнению с правами на художественное творчество. Даже сегодня сроки действия патентов короткие – 20 лет в большинстве стран – и они никогда не были полностью интернационализированы. Патенты выдаются только по заявке и действуют только в юрисдикции, в которой они выдаются (и в странах, связанных с ней соответствующими договорами). Чтобы получить действительно глобальную защиту для нового лекарства или сэндвича с сыром в термоусадочной пленке [248], изобретатель должен подать отдельные заявки во всех юрисдикциях, где этот продукт будет продаваться. Позволить себе такое могут только крупные предприятия.
У английского патентного права несчастливая история. Положения Статута о монополиях предусматривали длительную процедуру в правительственных учреждениях, чьи клерки, похоже, любили чинить дополнительные препятствия. Вежливый диккенсовский инженер Дэниел Дойс из «Крошки Доррит» (Little Dorrit, 1857) может быть вымышленным персонажем, но его бесплодная борьба с Министерством Волокиты не сильно преувеличивает общий опыт британских изобретателей на протяжении двух столетий.
Около 1690 года лондонский аптекарь по имени Неемия Грю [249] выяснил, как извлечь активный компонент из минеральных вод, которые текли в Эпсоме. Курорт славился своим целебным эффектом на больные ноги, а его вода, если ее пить, также давала облегчение при запорах. Грю основал завод по производству белого порошка, который при смешивании с простой водой в правильной дозировке обладал всеми лечебными свойствами посещения курорта. Другой аптекарь, не сумев подкупить помощника Грю, чтобы тот объяснил, как это делается, основал конкурирующий завод, который начал производить нечто напоминающее соль Эпсома в таких количествах, что просто заполонил весь рынок. Грю не удосужился подать заявку на патент, потому что результат этого был непредсказуемым и ждать его было долго. Таким образом, его конкурент не нарушал никаких законов. Но можно ли доверять его продукту? Содержал ли он подлинную соль Эпсома или какие-то другие соли или, может быть, тальк? Не было никаких химических процедур, чтобы удостовериться в подлинности, и не было органа, уполномоченного выносить суждения такого рода. Поэтому битва бушевала в книгах и брошюрах на латыни и английском языках, со взаимными обвинениями в невежестве, мошенничестве и искажении фактов. Наконец, Грю подал заявку на патент на свой метод производства английской соли не столько для того, чтобы заработать денег, сколько для того, чтобы помешать другим утверждать, что они продают то же самое. Патент был наконец выдан в 1698 году, но он не принес Грю никакой пользы. Он столкнулся с бизнесменом более хитрым, чем он сам, и правовой системой, настроенной против него. Грю сдался, уступил свой патент своему конкуренту и удалился в свой кабинет [250].
Неэффективность выданных патентов была подчеркнута сто лет спустя опытом Дэвида Брюстера, отца современной оптики, автора многочисленных научно-популярных книг и основателя Британской научной ассоциации. В 1819 году в качестве побочного продукта его работы в области физической оптики он изобрел новый механизм, который можно было использовать как в образовательных, так и в эстетических целях – калейдоскоп. Калейдоскоп покорил страну, как и новомодная панорама в Париже, и стал обязательным предметом быта для семей по всей Англии. Брюстер немедленно подал заявку на патент. Но процесс был настолько медленным, что к тому времени, как патент был официально выдан, подражатели продали более 200 000 (весьма несовершенных) калейдоскопов [251]. Брюстер едва ли что-то заработал на своем очаровательном изобретении.
В Соединенных Штатах после закона 1790 года проблема была почти противоположной: огромное количество изобретателей-любителей подавали заявки на патенты на похожие друг на друга устройства и лекарства, часто представлявшие небольшие изменения в уже существующих машинах или в принципе не работавшие. Вплоть до 1930-х годов, если не позже, «патентованное лекарство» было синонимом «шарлатанского средства».
Зачем беспокоиться о патентовании устройства, если оно действительно работает лучше, чем то, что было раньше? Покупатели сами будут искать его, не правда ли? Но если оно представляет собой эпохальное изменение в человеческом понимании и возможностях, правильно ли вообще приписывать его право собственности одному человеку? Франция столкнулась с этими двумя вопросами, когда Луи Дагер [252], опираясь на ряд экспериментов своих предшественников и в особенности – на работу своего бывшего партнера Жозефа Нисефора Ньепса, запросил патент на устройство, которое создавало изображения реального мира на медных пластинах, подвергая их воздействию света. Возможность делать «световые картины» была настолько вдохновляющей мечтой, что заявка Дагера была передана в Национальную ассамблею для обсуждения. Депутат Франсуа Араго [253], который также был выдающимся ученым, изучил заявку и историю науки, стоявшую за ней, прежде чем представить ассамблее длинный и красноречивый отчет. В нем он упомянул, насколько полезной была бы фотография для египетской кампании Наполеона 1802 года, сэкономив труд сотен переписчиков, которые впервые переписывали иероглифы. Он также указал на ее потенциал раскрытия многих тайн физического мира и на возможность сделать скачок вперед в научных наблюдениях. В общем, это было чудо, которое Франция должна была подарить всему человечеству. Поэтому патент не должен быть разрешен: «Франция усыновила это открытие в момент, когда оно было сделано, и гордится тем, что дарит его всему миру» [254].
Вместо патента парламент Франции присудил Луи Дагеру почетную пенсию – что уже лучше судьбы Дэвида Брюстера.
Аналогично в Советском Союзе в XX веке великие изобретатели вознаграждались не патентной защитой, а сложной системой привилегий и покровительств. В 1947 году армейский механик Михаил Калашников придумал новую конструкцию автоматической винтовки, пока возился со