Глаза Норы загорелись.
– Госпожа Лукия поручила мне собирать сплетни, и я собирала, – сказала она так, будто открыла тайну тысячелетия. – Здесь это несложно. У моего брата Тегана было много заклятых друзей. Они почти три года рассказывали отцу самые разные версии его жизни и смерти и в конце концов свели старика в могилу. Он очень любил Тегана, ты знаешь. Он всех своих детей любил одинаково.
«Что, даже тех, чьих матерей изнасиловал? Как благородно с его стороны».
– И что ты такого услышала от этих друзей?
– Они обновляли фрески на стенах и обменивались новостями. Один сказал, что встретил в старой столице мастера Хуби, а тот совсем не поет больше – охрип с весенней простуды. При нем любимый ученик, Краско, и оба оказались крайне неприветливы. Там было много крепких выражений. Теган тоже ругался, когда думал, что я не слышу.
Холодный пот приклеил к спине рубашку. Алеш прислонился к стене – подобное подобным.
– Еще раз: мастер Хуби и школяр Краско?
– Да. Они приезжали сюда однажды вместе с труппой. Один очень маленький, другой смазливый.
«Я знаю эти имена. Откуда я их знаю?»
Он посмотрел в блестящие карие глаза Норы Остравы и вспомнил: они, имена эти – лихорадочный бред мастера-барда Тегана по прозвищу Перебей Ребро.
«Вы не видели Краско? – всех подряд спрашивал умирающий. – Он должен мне партию флейты из „Лепестка“. Верно, снова бьют в барабаны с Хуби. Где мастер Хуби?..»
Алеш пропускал такое мимо ушей: сложная паутина взаимоотношений внутри академии его совсем не касалась. Для него имели значение сухие цифры: сколько больных, здоровых, пропавших без вести. Всегда кто-нибудь да пропадает без вести. Люди боятся, прячутся от чумы. Потом их находят мертвыми.
Но Хуби и Краско так и не нашли.
Они остались пустыми строками напротив имен, находящихся в середине списка жителей академии. Чума сократила ее население почти вполовину. Это было прискорбно, и выжившие нуждались в заботливом уходе, однако Алеш торопился домой. Рольненская история растворилась в чернилах и замерла на страницах его тетради, но померкла в памяти, когда он снова увидел родных.
И опять цепочка из плохо скованных между собою звеньев опутала разум. Чума тридцать седьмого и чума сегодня. Рубен – фальшивое имя и Рубен – герой баллады. Стихи и рабочие записи, собранные в тетрадь.
«И именитая женщина, которая меня ненавидит».
– Ильзу Корсах уже допросили?
Нора изогнула бровь.
– Зачем?
«Да чтоб тебя! Когда я говорю, что надо выпить до дна вот эту горькую дрянь, все пьют молча. Когда я говорю, что надо допросить Ильзу Корсах, все сразу спрашивают зачем».
Алеш рассудил, впрочем, что в настоящий момент его больше волнует другое.
– Ты сказала, что видела стихи у меня на столе. Это был черновик про трех птиц на дереве?
– Да.
«Значит, в тот день. Когда я не запер дверь».
– И ты сама обо всем догадалась?
– Я подозревала раньше. Просто все встало на свои места.
«Нет, Нора. Все рухнуло в бездонную пропасть».
– Тогда как тебе взбрело в голову заявиться ко мне со своим приданым?
– Я подумала, тебя это утешит.
Сомкнув осознанным усилием челюсти, Алеш вытянул вперед правую руку и положил раскрытую ладонь Норе на грудь.
Девушка подалась вперед, опустила веки, чуть запрокинула голову, предчувствуя негу. Ткань ее платья на ощупь оказалась как спелая ягода. Алеш, отсчитав десяток быстрых сердечных ударов, отнял руку, в задумчивом жесте сунул ее под мышку и произнес:
– Хм.
– Что? – распахнув глаза, насторожилась Нора.
– Похоже, сердце у тебя все же есть, – помедлив, ответил Алеш. – Но если вдруг соберешься умирать раньше меня, окажи любезность, завещай мне свое тело. Было бы любопытно удостовериться.
Пока постепенно менялось выражение ее лица, Алеш оказался уже на пороге. Низкий голос Норы, зовущий по имени кого-то из братьев, он услышал в конце темного коридора.
«Хорошо хоть дорогу запомнил. Как чувствовал».
А времени оставалось в обрез.
Он, к счастью, нашел подмастерья там, где оставил: Ремеш, облепленный девицами, смиренно тонул во внимании – и только заметив Алеша, наконец оживился.
– Уже?
– Да. Едем отсюда.
– Вы знаете, мастер, – заговорил Дубский осторожным шепотом, – хрен с ним, с дозволением. Увижу снова Марику – тут же и женюсь.
«Скорее всего, это будет самое верное решение в твоей жизни».
Пока они вместе бодро шагали к конюшням, ловя на себе все более косые взгляды все активнее перешептывающихся слуг, оживление Ремеша постепенно сменялось тревогой. Алеш чувствовал лишь закипающий гнев.
У конюшен, где их ждал насупившийся Савуш, Дубский нервно прочистил горло.
– Что вы такого сделали?
«Спроси лучше, чего я не сделал».
Алеш посмотрел в сторону закрытых ворот. От его взгляда они, к сожалению, не открылись. Там рядом еще кряхтела незапертая калитка, но в нее можно было пройти только пешком или ребенку верхом на ослике. Чалая сошла бы за ослика во всем, кроме размеров. Алеш почти решился бросить ее здесь.
И вдруг суета двора нахлынула волной на ворота, и заскрипели натужно их большие петли.
«Я чего-то не знаю о силе своей ярости?»
Он ощутил даже укол легкого разочарования, когда понял, что дело в долгожданных гостях.
Уже знакомый им развеселый Рутус влетел домой на лихом пегом жеребце. Следом плелся, лелея старую лютню и подстегивая ленивую лошадь, юный Кирилек, такой почему-то важный для господина Раске. Они оба проводили взглядами трех проскочивших в открытые ворота всадников, едва ли успев признать в них недавних слушателей.
«Спасибо и прощайте!»
Теперь опять восток – еще пес знает сколько рассветных лучей в лицо.
Дорога под конец стала будто бы тяжелее: чалая без контроля Тавина сумасбродствовала, как в самом начале, Савуш с Дубским расстреливали друг друга взглядами, а Алеш просто неистово, смертельно устал. Чума, политика, семейные дрязги и чужаки с дальних берегов – от всего и сразу голова пухла, как дрожжевое тесто, и даже во сне пыталась что-то упорядочить. Младший Дубский то и дело расспрашивал о том, что произошло в Залесье, но Алеш отбрехивался общими фразами. На этом отрезке пути ему стало приятнее беседовать с Савушем – то есть многозначительно молчать.
Тем тревожнее оказалось услышать голос гвардейца, едва разлепив на рассвете глаза.
– Не шумите. Растолкайте Дубского и за мной.
Они, пригибаясь к земле, отошли далеко от затоптанного костра и расположились в укрытии между кустами шиповника и невысоким пригорком. Оттуда открылся прекрасный вид на поляну и каменистый ручей, в который синхронно мочились