К седлу одной из этих лошадей были приделаны большие черные крылья.
– Приехали, – шепотом констатировал Ремеш.
«Я добирался до Сааргета так долго, что в конце концов он вышел навстречу».
Алеш зажмурился, пытаясь сосредоточиться и решить, как поступить в этой ситуации, и услышал за спиной громкое лошадиное ржание.
Конь Савуша, видимо, почуял в воздухе пьянящий запах весны и пристал к чалой, на что она отреагировала в своей манере. Жеребец искренне возмутился и дал знать об этом всей округе.
«Очень, чтоб вас, вовремя».
Гвардеец гаркнул:
– В седла!
Он вытолкнул Алеша с Дубским из укрытия, поправил перевязь, снял с плеча короткий лук и взбежал на пригорок под громкие выкрики со стороны ручья.
«У него не научишься благоразумию».
Потом Алеш осознавал себя вспышками, в основном болезненными: нога скользит в стремени, ветка бьет по лицу, солнечный блик на воде светит прямо в глаз. Они с Ремешем мчались прочь, и ручей преследовал их скользкой змеей, пока конь Дубского не перемахнул его в довольно широком месте.
В следующую болезненную вспышку Алеш подумал: «Марта. Это будет Марта», – потому что мастер Матей зачем-то давал женское имя каждой сломанной кости в своем теле. Их было не так уж много, и он помнил все.
Но Алеш встряхнул головой, нашел взглядом Ремеша Дубского – ориентир в пространстве, – поднялся с земли и понял, что на самом деле ничего не сломал.
А вот пястная кость передней левой ноги чалой кобылы торчала наружу из разодранной шкуры.
Ремеш, испуганно глядя в сторону поляны, подвел коня поближе и протянул Алешу раскрытую ладонь. Шум в голове заглушил на мгновение все другие звуки – и мысли тоже.
– Вы чего? Забирайтесь! – крикнул подмастерье, разорвав пелену.
«Я наверняка об этом пожалею».
Алеш схватил его за рукав и отчеканил:
– Мастер Хуби и школяр Краско. Спроси Ильзу Корсах. Обоих достань, ты понял меня? Пошел!
Конь Ремеша сорвался с места от жесткого удара по крупу. Алеш отвернулся, чтобы не встречаться с подмастерьем взглядом, и прикрыл от солнца глаза.
Вороные мчались к нему, и первым – крылатый всадник с мечом наголо, окровавленным по рукоять. Алеш сделал глубокий вдох и отстегнул с пояса ножны.
«Вот и пригодился наконец кинжал».
Топот за спиной растворился вдали. Ремеш не дурак. Он все понял тогда про мальчиков, поймет и этот последний приказ. Алеш взял в руку подаренный подмастерьем кинжал и, подойдя к чалой, опустился на одно колено. Кобыла заржала коротко и жалобно.
«Прости, подруга. Я не могу помочь».
Алеш провел пальцами вдоль ее трахеи и, выбрав удобное место, поставил клинок вниз острием. Резать оказалось труднее, чем он думал, и после первого же нажатия почему-то стало очень холодно.
Чалая взбрыкнула еще пару раз. Затихла. Становился громче стук не ее копыт. Алеш выбросил кинжал в ручей и осознал, что у него вся шея и грудь в крови.
«Угол неправильный. Нужно больше практики».
Его окружила стена грохота и пыли. Алеш поднял руки и громко представился личным лекарем владыки Тильбе.
«Теперь отведите меня к своей госпоже».
Великан на крылатой лошади внимательно пригляделся к нему, усмехнулся и достал из-за пояса пустой мешок.
Глава 14
Сердца
Модвин сдался на третий день.
Сикфара всегда в конце концов своего добивалась – хотя он далеко не всегда мог понять, каким образом. Ей – именно ей, очевидно, потому что другим просто не было до этого дела – удавалось подстроить так, чтобы Настас Хорева не попадался Модвину на глаза. Вместо него на глаза все время попадались ее вещи: «оброненные» драгоценности, «забытые» книги, «потерянные» элементы одежды. Откровенно говоря, она завалила его комнату своими платками и шарфиками. Модвин каждый раз вздрагивал, обнаружив под подушкой очередной «подарок», и под разными лживыми предлогами три дня не пускал к себе прислугу. О том, как за запертую дверь попадала Сикфара, он предпочитал не думать.
В то утро он возвращался к себе после завтрака с твердым намерением собрать все непрошеные подарки в узел и подкинуть как-нибудь той чернявой батрачке, которая везде ходила за младшей госпожой. По лестнице спускался Баво, навещавший, по всей вероятности, бедного пушкаря.
– Господин Модвин, – поприветствовал лекарь и поклонился, стоя при этом на несколько ступенек выше. – Как вы себя чувствуете?
Модвин не сразу нашелся, что ответить. Он чувствовал, как перевариваются в животе яйца с зеленью, чувствовал дующий по ногам сквозняк, чувствовал досаду.
– Вроде бы как обычно. А что?
Баво мотнул головой и пошлепал к подножию башни. Модвин вздохнул. Дюжина ступенек до комнаты. Совсем чуть-чуть.
Открыв дверь, он почувствовал, как вместе со спертым воздухом вытекает через щель решимость. Решимость издевательски свистнула на прощание, когда Сикфара, скромно сцепив в замок руки, встала с пестреющей тканями кровати и сказала:
– Я давно жду тебя. Давай поговорим.
Модвин выскреб со дна желудка ошметки злости, нахмурил брови и ответил:
– Нам не о чем говорить.
– Как же не о чем? Я вот заметила, что ты остриг волосы. Тебе так намного лучше. Приедешь в столицу – вернешь военную моду.
Сикфара делала шажок навстречу с каждой новой фразой и незаметно подкралась к Модвину вплотную. Она погладила его стриженный затылок кончиками пальцев, потерлась носом о щеку, коснулась губами губ.
Модвин схватил ее за руки и затараторил:
– Фара, мы не должны…
– Что не должны? – шепнула она, обжигая дыханием его лицо. – Любить друг друга? Попробуй запретить себе. Я не могу и не стану. Ты – мое сердце, Модвин. Ты же знаешь, я говорю порой лишнее, но никогда тебе не лгу.
Сикфара потянула его за собой вглубь комнаты, толкнула на кровать и села к нему на колени. Он забеспокоился, а потом, когда она сняла с него ремень, вконец растерялся.
– Но ты сказала, что нам нельзя…
– Страсть изобретательна. Я покажу. Просто лежи и ни о чем не думай.
Модвин и не смог бы, пусть даже от этого зависела бы чья-то жизнь.
Потом он прилип к изголовью мокрой от пота спиной и рылся пальцами у щебечущей Сикфары в волосах. Она делала вид, что ей щекотно, но не поднимала головы с его колен. Модвин не мог слова вставить – столько всего случилось за эти дни, что Сикфара болтала без умолку, заваливая его подробностями: то-то мы ели на ужин, который ты пропустил, такие-то песни пели, там-то решили