Литература
Мозохина Н. А. Александра Шнейдер: судьба забытой петербургской художницы // История Петербурга. 2008. № 6. — С. 70–75.
«Письма — больше, чем воспоминания…». Из переписки семьи Семёновых-Тян-Шанских и сестер А. П. и В. П. Шнейдер. — М.: Новый Хронограф, 2012.
Мозохина Н. А. «Могилевская пo Малой Мастерской соскучилась!». Художницы Елизавета Бём, Варвара и Александра Шнейдер в Коломне // Коломенские чтения. 2009–2010.— СПб.: Лики России, 2010. — С. 271–284.
Мозохина Н. А. Петербургские художницы немецкого происхождения сестры Варвара и Александра Шнейдер — штрихи к биографии // Немцы в Санкт-Петербурге (XVIII–XX века): Биографический аспект. — СПб., 2011. Вып. 6. — С. 436–445.
Дневник гения:
Марианна Верёвкина (1860–1938)
Марианна Веревкина. «Автопортрет». 1893
Холст, масло. Фонд Марианны Веревкиной, Городской музей современного искусства Асконы, Швейцария
Я знаю, что такое боль. А вы?
Много лет назад на охоте я случайно прострелила себе руку. Теперь на правой руке нет мизинца и безымянного пальца, но главное — нервы были так повреждены, что рука почти постоянно болит: то тупо ноет, то проскакивает острый импульс от неудачного движения. Но я научилась с этим жить. Научилась писать левой рукой, придумала, как держать кисти в правой. Я прямо смотрю на людей, которые таращатся на мою деформированную кисть. Мне это все равно. Физическая боль не подчинила меня себе.
Совсем другое дело — боль душевная. То, что произошло между мной и Лулу много лет назад в моем любимом имении Благодать, то, что он, дав моему отцу обещание заботиться обо мне, потом предал меня и продолжает предавать, держа эту женщину рядом, имея от нее ребенка, — вот что такое боль. Он забыл о том, что у нас тоже есть общий ребенок: искусство. Ему я отдала всю себя, ради него не спала ночами, жертвовала всем, чем могла, забыла про свою гордость, унижалась, падала и снова вставала. Мне ничего не жалко для искусства. И если раньше это было только искусство, созданное Лулу, то теперь — теперь я готова иметь нечто свое, отдельное, личное; то, что могу предъявить миру и Богу. Свои творения.
Баронесса перестала писать, встала и начала ходить по комнате. Шаги становились все быстрее и лихорадочнее; она металась, как тигрица в тесной клетке. Нет, слова тут не помогут — это только соль на саднящую рану. Она поставила на мольберт новый холст и набросилась на него. Закричал красный цвет. Красные стулья, красные отблески, красные крыши, алые губы. Его успокоили синие тона. Темно-синие скатерти на одинаковых столиках, синяя дорога, насыщенный кобальт неба. Глухо, безнадежно завыл черный. Стволы деревьев, платья пансионерок, котелки и сюртуки мужчин.
Цвет и движение — вот что ей помогает. Цвет пульсирует и вбирает в себя все ее чувства, всю боль, обиду, страх, ярость. Цвета вступают в диалог друг с другом. Она слышит их голоса. Цвета мерцают и движутся. Сильные мазки краски, будто лекарство, ложатся на ее раны. Успокаивают. Марианна отошла на пару шагов от работы и издалека посмотрела на начатый холст.
А сюжеты — что сюжеты? За тем, что изображено на картине, скрыто гораздо больше, чем видно на первый взгляд. Пары кружатся в танце. Мужчины сидят за столиками кафе. Учительница ведет девочек на прогулку. Или даже просто пейзаж: деревья, небо, трава. Что в этом такого? Чего еще не рисовали художники до нее? В том-то и дело, что все это — я, я сама и то, что происходит внутри меня. Это мне кричат, изогнувшись в муке, деревья, мне танцуют облака, мне пульсируют синевой горы. Я вздрагиваю от ритма черных платьев на желтой аллее парка. И я не могу не фиксировать этого.
Хотя, правда, пыталась. Десять лет стояла в стороне, читала книги, ходила по галереям, вела беседы, направляла и помогала, сдерживаясь изо всех сил. Мое творчество ограничивалось дневником и скромными карандашными зарисовками в блокнотах. Но боль победила. Она перевесила терпение, превысила страх и обиду. Теперь ясно вижу, что мою боль никому не под силу выразить, кроме меня самой. Жалею ли я об этих годах молчания? Нет, право, совсем нет. Они сделали меня мной. Теперь я точно знаю, чего хочу. Не того, что модно, не того, чего требует публика, не того, что нужно, а того, чего хочу я.
«Я слишком художник, чтобы быть в состоянии передать свои ощущения в тот самый момент, когда их испытываю. Мне необходимо время. Надо время, чтобы пережитое чувство превратилось в зримый образ. Стало быть, я вижу его снова и снова, всякий раз с совершенно новой силой, и только тогда нахожу ему форму и выражение» [48], — писала художница в своем дневнике.
Я все еще верю в Лулу и в наше будущее. Даже после всего, что произошло, — когда смотрю на его картины, я верю в него и в нас, потому что в этих картинах есть правда искусства. Иначе бы ни секунды не оставалась рядом. Но мне все труднее игнорировать правду жизни ради искусства. Пока искусство побеждает. Надолго ли? Не знаю, не знаю…
В центре Мюнхена, у музея искусства «Новая пинакотека», проезд назван именем Марианны (Мариамны) Верёвкиной (точнее, фон Верёвкиной, так как в Германии ее по отцу считали баронессой). В других городах Германии есть еще четыре улицы, названные в честь русской художницы. В швейцарской Асконе работает ее фонд, регулярно проводит выставки и изучает наследие. Имя, которое на родине мало кому известно, звучит в других странах гордо и весомо. Почему так?
Вопрос риторический. Все, кто даже задолго до революции уехал и работал в других странах, в советское время были вычеркнуты из учебников. Вернуть их обратно, объединить историю культуры, расколотую за 70 лет существования СССР, быстро не получается, для этого тоже нужны десятилетия. В 2010 году в Третьяковской галерее прошла первая (и единственная на сегодня) персональная выставка Верёвкиной [49] — 50 картин привезли из Швейцарии. В 2011-м вышли