Пригородный поезд шёл медленно, без суеты, останавливаясь буквально у каждого столба, выпуская пары́ и дожидаясь, пока из вагонов выгрузятся одни пассажиры, а вместо них заберутся другие, вечно куда-то спешащие, беспокойные, нетерпеливые, боящиеся опоздать, опасающиеся, что поезд уйдёт без них...
Хотя зачем ему уходить раньше срока, не закончив посадку и высадку, раньше отмашки дежурного по полустанку или даже просто разъезду.
Дальние скорые и пассажирские пролетают мимо таких не задерживаясь, не обращая внимания на суетящихся рядом с путями людей и реагируя лишь на сигнал семафора и флажки постовых. Местные пригородные поезда такой «привилегией» не обладают. Их задача — собрать всех кому нужно, перевезти куда нужно и выгрузить где положено. А если кто-то опаздывает, то такими, как правило, занимается дежурный по станции. И если он полагает, что надо ещё подождать, машинист поезда, конечно же, подождёт. Ведь график движения специально составляется так, чтобы всегда оставалась возможность не торопиться или же, наоборот, поспешить. В зависимости от того, что нужно обычным людям. Обычным советским людям, а не вагонам и паровозам из выдуманного писателями-фантастами мира стимпанка...
От Грязовца до Вологды поезд ехал почти два часа. Трижды Николай помогал почтовому служащему выносить наружу какие-то запечатанные тюки, а всё остальное время просто сидел у окна, рассматривал проплывающие мимо пейзажи и раз за разом прокручивал в голове воспоминания прежнего Стрельникова.
Николай Стрельников появился на свет в городе Ленинграде двадцатого сентября 1937-го года. Отец, Иван Александрович, мастер «Молочного комбината №1», пошёл на фронт добровольцем и погиб на Невском пятачке в ноябре 41-го. Мать, Вера Степановна (до замужества Алексеева) служила в музейном архиве и умерла в блокаду месяцем позже. Следом умер и старший брат Николая Василий. Сам Николай их почти не помнил. Из воспоминаний того периода ничего довоенного не сохранилось, а из военно-блокадного остались только покрытые инеем стены, стук метронома да ощущение нестерпимого голода.
Из Ленинграда его вывезли по Дороге жизни в сорок втором, в феврале. Как это было, Николаю рассказали позднее. И про бомбёжку в пути, и как одна из машин в «детском» конвое ушла под лёд, и как их кормили бульоном и кашицей по ложечке в час, потому что чаще было нельзя, по медпоказаниям...
Вместе с другими детьми Колю Стрельникова отправили в Вологду. Точнее, под Вологду, в посёлок Молочное, где тогда находились военный госпиталь и интернат для сирот. А через два месяца его отыскала там тётя Зина — Зинаида Степановна Красова, родная сестра его матери. Она жила неподалёку, в Заречье, на набережной 6-й Армии. Ну, то есть, не сказать, что совсем уж поблизости, но по меркам огромной страны это было и вправду фактически рядом — километров пятнадцать, не больше.
Своих детей у Зинаиды Степановны не было, двое её сыновей умерли один за другим перед самой войной, муж и деверь воевали на фронте, в двух комнатах в коммуналке проживали только она да свекровь — баба Даша, как её называл Николай.
Жить тогда было, конечно, трудно. Особенно в сорок втором, когда и карточки не всегда отоваривались, и даже на рынке не всегда получалось найти того, кто за деньги, а не на обмен продаст молока или масла. В сорок третьем, когда тётя Зина стала работать в швейной артели, жить стало немного полегче. Да и часть аттестатов от мужа и его брата начали, наконец, поступать как ей, так и Дарье Михайловне. Вот только, увы, это длилось недолго. Похоронка на деверя, Алексея Савельевича, пришла к ноябрьским праздникам. А через полгода Зинаида Степановна получила ещё одно извещение. Что Виктор Савельевич Красов, её законный супруг, погиб на Волховском фронте, под Лугой.
Работать, чтобы прокормить малолетнего Кольку и помогать бабе Даше, тёте Зине приходилось теперь не только в артели, но и на дому. Днём она шил-вязала масксети, чехлы и палатки по заказам для армии, вечерами — чулки и носки для обмена на рынке и у мешочников.
Николай же, едва пошёл в школу и ощутил себя практически взрослым, устроился учеником и помощником истопника дяди Жоры. У последнего не было левой руки и, если с регулировкой котла, задвижками и заслонками он худо-бедно справлялся, то чтобы выгрузить уголь, набрать воды, наколоть дрова, помочь с текущим ремонтом, приходилось привлекать кого-то со стороны. За деньги, за вещи, за часть пайка. Пацан-пострелёнок, как быстро сообразил дядя Жора, невзирая на его явную «слабосильность», обошёлся бы и ему, и жильцам, и жилищной конторе гораздо дешевле. Деньгами парнишке, понятное дело, никто не платил (официально платить во время войны разрешалось только с двенадцати лет), но вот делиться продуктами не запрещалось. Вот дядя Жора с ним и делился. По-божески, отдавая весь доппаёк, положенный ему как работнику горкомхоза.
До сорок седьмого, когда отменили карточки, провели денежную реформу и в первый раз снизили цены, Николай научился многому: работать с трубами и паяльником, менять задвижки и краны, махать топором и лопатой, собачиться с угольщиками и водовозами, играть в футбол и пристенок, драться с посадскими за сараями около Красного, дёргать за косички девчонок из соседней школы (в те годы учились раздельно)...
В сорок девятом их коммуналку на втором этаже разделили на две квартиры. Три комнаты и кухня достались семье участкового Бочкина. Две комнаты и кладовка, в которую провели воду и тоже сделали кухней, достались Зинаиде Степановне, бабе Даше и Николаю. А ещё их дом подключили к центральной канализации — чудо-чудное, диво-дивное. Вот только топить продолжали по-прежнему, от угольно-дровяного котла в пристройке. Хотя всё равно — по меркам послевоенной Вологды, в основном, деревянной, малоэтажной, с люфт-клозетами, водяными колонками, печным отоплением и дровницами во дворах, их каменный дом на набережной с видом на колокольню (до революции в нём проживал какой-то купчина) в глазах окружающих выглядел почти что дворцом.
Жаль, правда, идти до него от станции было далековато, практически через весь город, а потом через мост, за речку...
Глава 4
За прошедшие шестьдесят с лишним лет... ну, если конечно считать в обратную сторону, Вологодский железнодорожный вокзал нисколько снаружи не изменился. Единственное, что в нём с завидным упорством улучшали неугомонные местные архитекторы — это цвет стен.
На памяти Николая Ивановича в будущем их перекрашивали, в среднем, раз в десять лет. Во времена, когда он здесь работал (с 83-го по 94-й), они были сперва коричневые, потом бирюзовые. Позднее, уже по открыткам и фоткам «на