Ранг Хроники. Дождевая мана, которая теперь постоянно наполняет тело силой и которую можно использовать не только для прямого усиления органов, но и для манипуляции предметами в окружающем пространстве.
Артефакты начинают обладать подобием воли, не принимающей слишком слабых хозяев, их сила по отношению к силе самого Артефактора становится заметно выше, чем на предыдущих рангах.
Ранг Предания. Мана наводнения, дающая телу и всем его органам силу и эффективность, на ранге Хроники достижимые лишь при осознанном усилии. Прямое усиление выводит человека на уровень супергероя, способного голыми руками крошить здания и разрывать на части небесных странников. Становится возможным использовать техники маны, дающие буквально сверхспособности вроде коллективного восприятия, рентгеновского зрения или сверхрегенерации.
Артефакты по силе становятся сравнимы с самими Артефакторами, а их свойства приобретают характер настоящих чудес: создание клонов, манипуляция гравитацией, искажение восприятия, ментальные атаки, телепортация и так далее.
Это были четыре первых ранга, и, хотя в малых странах на этом все и заканчивалось, в более масштабном взгляде на мир высших империй их называли не иначе как «младшими» или «базовыми».
Понятно, что подавляющее большинство людей даже этой базой не овладевало за всю жизнь. Но в империях типа Роделиона, где Эпос был крайне почетным, но все-таки совершенно не невероятным рангом, а на страже стабильности и спокойствия страны обязательно стояли один-два древних, как сама империя, Артефактора ранга Легенды, правила и принципы писали как раз-таки эти самые Эпосы и Легенды.
А они со своей высоты понимали, что История, Сказания, Хроника и Предание — это лишь подготовка к чему-то по-настоящему масшатбному.
Первый из трех «старших» рангов — ранг Эпоса.
Ману Эпосов называли также ртутной или свинцовой из-за того, насколько по сравнению с маной Предания она была более плотной, густой и тяжелой. А ее «масса» из-за этой невероятной плотности достигала такого уровня, что становилось возможным использовать ее для полноценных полетов даже без использования артефактов. Также, разумеется, усиление тела такой маной было на порядок более мощным, чем на Предании.
Помимо этого техники маны становились более мощными и разнообразными и уже могли выступать не только как вспомогательные трюки, а как основной боевой арсенал.
Хотя, разумеется, основной силой Артефакторов по-прежнему оставались артефакты. Артефакты Эпоса обладали уже не просто подобием, а полноценным сознанием. Довольно ограниченным и замкнутым в рамках собственных сюжетов, не способным на эмоции вне заранее определенного диапазона, на познание нового, на связное и полноценное общение, но тем не менее разумом.
Семь артефактов, что Артефактор создавал по одному на каждую стадию Предания, на ранге Эпоса он должен был развить и наделить таким вот подобие сознания. После чего артефакты получали возможность в буквальном смысле сражаться самостоятельно, без вмешательства человека. А когда хозяин брал их в руки, их боевой потенциал возрастал в разы.
Тем не менее, больше всего вышеперечисленного на способности Артефактора ранга Эпоса влияло нечто совершенно иное. Кратно повышала его боевую мощь, делая все: его тело, его техники, его артефакты, его способность ощущать мировую ауру и, контролируя ее, примешивать к собственной мане.
Эта способность не прилагалась к рангу. Ее нужно было развить в себе путем долгих медитаций и упражнений, путем познания окружающей реальности, и затем безостановочно углублять и расширять.
Потому что без мировой ауры был невозможен переход на ранг Легенды.
Артефактор Легендарного ранга должен был вплавить толику мировой ауры в свое ядро, и чем больше была доля мировой ауры в ядре, тем такой Артефактор был сильнее.
Помимо мировой ауры ранг Легенды, манипулирующий «лунной» маной, был способен на разрыв ткани реальности для полноценных, масштабных телепортаций, обладал мощью, достаточной, чтобы стирать с карт города и разрушать небольшие Руины, и мог использовать техники, которые сами по себе уже были похожи на чудеса вроде предсказания будущего или полного подчинения чужой воли.
Артефакты Легендарного уровня становились еще умнее, их возможности — шире. А также они могли проецировать часть своего сюжета в реальный мир. В случае кровавой короны это, наверное, выглядело бы как неожиданно ставшее алым небо и алая земля, усеянная трупами. В таком пространстве их мощь многократно возрастала, а при грамотном наложении одного сюжета своих артефактов на другой Артефактор мог и вовсе порождать целые небольшие реальности с собственными правилами и ограничениями.
Тем не менее, даже это ни шло ни в какое сравнение с Артефакторами ранга Мифа и их «солнечной» маной. Однако об этом Шарона уже знала не так много и не стала рассказывать мне непроверенные факты, ограничившись последним напутствием:
— То, что ты сумел почувствовать мировую ауру на ранге Предания — редчайший, вероятно, уникальный дар. Ни в коем случае не пренебрегай им и попытайся как можно больше его развить. Если не ради собственной силы в моменте, то ради того, чтобы по достижении ранга Эпоса сразу стать непобедимым среди равных.
От Шароны я уходил, преисполненный новых пониманий, новых перспектив и новых планов. Ведь, по сути, кроме необходимости снова привыкнуть к использованию артефактов, единственным, в чем сейчас я мог качественно упражняться — это контроль мировой ауры.
Однако прежде чем заниматься этим, нужно было решить несколько вопросов. И пари с седьмым батальоном было лишь первым и, пожалуй, наименнее важным из них. Впрочем, менее приятным оно от этого не становилось.
###
Мы стояли на главном причале базы, где холодный ветер гулял между массивными пирсами, когда корабль седьмого батальона наконец с глухим стуком пришвартовывался.
Рядом со мной, непринужденно скрестив руки на груди, стояла Шарона, на ее лице играла язвительная, почти хищная ухмылка, полная предвкушения. С другой стороны, побагровевший от сдерживаемой ярости, тяжело дыша и мелко подрагивая, топал комдив второй дивизии Годрик ван Хорн.
Его взгляд, полный чистой, неразбавленной ненависти, был прикован ко мне, будто пытался прожигать дыру в моем мундире. Но он сдерживался, ощущая, как давит на него молчаливое, но неоспоримое присутствие моей комдива.
Трап с грохотом и скрипом опустился, и первым, словно на эшафот, сошел Марнот ван Хорн. Его обычно надменная, выпрямленная в струнку осанка была безнадежно сломлена, плечи сутулились под невидимым грузом позора, а во взгляде, устремленном в грязные доски причала, читалось горькое, окончательное осознание полного провала.
Он уже все знал, разумеется.
— Ну что, ван Хорн? — громко, чтобы слышали все окружающие, начал я, сделав неспешный, вызывающий шаг навстречу. — Как на вкус наша пыль? По вкусу пришлась?
Марнот лишь судорожно сжал кулаки, его костяшки побелели, но взгляд он так и не поднял, продолжая буравить взглядом помосты причала.
— Напоминаю условия