Я смотрел на Злату, и она, словно прочитав, сделала ещё одно смелое движение: чуть сместила таз, так, чтобы Ольге было проще держать ритм и воздух. Это был взрослый жест — не демонстративный, а функциональный. В нём не было кокетства; там была забота о чужом «хорошо». Я запомнил его отдельно. Таких жестов обычно не ждёшь от тех, кто впервые оказался в подобной игре.
Секунда — и я понял: если оставить их в этой позе ещё чуть-чуть, финал придёт сам. А нам нужно было сохранить «край», а не перейти через него. И — да, упрямо — успеть на бал, даже если уже поздно.
— Дальше, — сказал я негромко. Не команда — точка. Трое услышали.
Перестройка пошла без слов. Злата, всё ещё дрожа, откатилась на бок и сползла чуть ниже, освобождая Ольге воздух и взгляд. Милена поднялась коленями на диван и заняла её место над Ольгой — не полностью, а так, чтобы одна ладонь у неё осталась на бедре, вторая — на животе. Ольга, поймав идею, приподнялась на локтях и потянулась к Злате — теперь уже её очередь была «сверху», но в другом, более бережном смысле.
Ткань и там, и там так и осталась «сдвинутой». Смысл «снимать» исчез — они очень ясно показали мне то, что хотели показать. Настолько ясно, что я почувствовал, как сам вцепился пальцами в подлокотник, хотя ни разу этого не делал.
В новый рисунок каждая вошла как будто в давно выученную партию. Ольга взяла Злату за талию и потянула к себе, выбирая удобный угол — ей нужно было видеть лицо, не только держать тело. Милена наклонилась к груди Ольги, и её поцелуи стали почти медитативными: неторопливые, длинные, с задержками в тех точках, где Ольга уже «знает». Разница между «знает» и «любит» — одна секунда. Милена давала обе.
Злата, всё ещё не до конца вернув дыхание, послушно подалась — и тут же ответила, как только смогла: ладони у неё легли на бока Ольги, сжали их, пальцы спустились ниже, там, где тепло поднимается быстрее всего. Ольга закрыла глаза и выдохнула с тем самым звуком, после которого вопросы «кого выберешь» звучат не вызовом — обещанием.
Дальше они работали втроём, как хорошо собранный механизм:
— если я смотрел на Милену, две другие открывали ей пространства — плечо, горло, грудь Ольги — чтобы я видел, как она делает своё дело;
— если на Ольгу — Злата принимала её лицо в ладони, Милена показывала профиль, и я читал каждую микродрожь;
— если на Злату — Ольга подчёркивала её линию, Милена служила фоном, который не гасит, а даёт масштаб.
Где-то здесь я понял, что «на грани» — не фигура речи. Они действительно шли по самому краю. Полное обнажение — без снятия; поцелуи — там, где их редко кто видит; ритм — тот самый, после которого не думают, а делают. И всё это — чисто, красиво, без грязного нажима. Только дыхание, кожа, кружево, которое теперь служило не одеждой, а рамкой картины.
Я не вмешивался. Дыхание, кожа, кружево — всё это склеилось в один тёплый шум, и у меня наконец получилось просто смотреть. Они делали это для меня — не друг для друга, не ради злости и не ради победы. Ради моего взгляда.
В какой-то момент я всё-таки глянул на часы. Лишь миг — привычка, не больше. Но этого мимолётного жеста хватило: Ольга поймала отражение циферблата в моих глазах и еле заметно кивнула Милене. Та ответила таким же едва заметным жестом, ладонь задержалась у Златы на талии — словно ставя мягкую точку.
Темп сам собой пошёл на убыль. Не обрыв — плавное затухание. Поцелуи стали короче, ладони — легче. Злата первой отстранилась на полладони, будто возвращая себе воздух, и виновато, по-девичьи улыбнулась мне: мол, мы знаем, что пора. Ольга провела щекой по её коже — последний штрих, как подпись на картине, — и отпустила. Милена скользнула взглядом между нами всеми и, не говоря ни слова, помогла Злате сесть ровнее.
Мысль «опоздаем» в комнате прозвучала без звука, но её услышали все. И это было правильно.
Они поднялись почти одновременно. На секунду будто стало неловко от собственной смелости — та самая после-вкусная тишина, в которой не хочется разрушать хрупкость момента словами. Я только кивнул: увидел. Дальше — бал.
Злата первой нашла голос — уже деловой:
— Нам нужен вечерний макияж. И волосы.
Она распахнула дверь и коротко сказала в коридор:
— Визажистов и парикмахеров — сюда, срочно.
Шальная императрица…
Ответ пришёл быстро. Минут через пять влетела небольшая бригада — шесть человек, по двое на каждую. Без придворной напыщенности, просто профессионалы с чемоданчиками. В комнате быстро расставили свет, разложили кисти, спреи, щипцы. Никто не задавал вопросов «что тут было» — в столице ценят умение не видеть лишнего.
Дальше всё пошло в том самом новом ритме — не в ускоренном, а рабочем. Зеркала под углом, клипсы на пряди, тон, коррекция, лёгкий контур. Ольга закрыла глаза и позволила мастеру выровнять тон кожи до фарфоровой гладкости; Милене подчёркнули скулы и «спрятали» упрямую прядь в собранный высокий хвост; Злате уложили волосы мягкими волнами, которые держали форму и не кричали о себе. Я впервые за вечер понял, насколько уверенно они умеют переключаться: ещё миг назад — искры, а сейчас — чистая дисциплина красоты.
Украшения лёгли на свои места так, будто изначально были созданы именно под эти лица. Ольга примерила серьги — мастер подал зеркало, и она, не открывая глаз, только кивнула: «оставляем». Милене пристегнули тонкое колье — и образ сразу «собрался». Злате поправили линию бровей, чуть темнее ресницы — и в отражении появилась та самая императорская дочь, но уже моя невеста, не просто титул.
С духами они возились дольше, чем с камнями. И правильно. Я наблюдал, как Ольга выбирает между двумя флаконами — один слишком сладкий, другой слишком «умный». В итоге она остановилась на том, где цитрус тонко уходит в древесный шлейф. Милена взяла что-то сухое, пряное — запах шафрана и тёплой кожи, который не спорит с клинком на поясе, которого сегодня, конечно, не будет. Злата