Ещё в квартире был санузел, в котором царствовала здоровенная монстр-ванна, кладовка и две спальни: квадратная с окнами на две стороны и вторая поменьше, неправильной формы, в которой обустроился Брент. Квадратная спальня служила складом, её заставили мебелью и вещами предыдущих хозяев.
Всё это Ольша видела и раньше, но теперь Брент деловито показывал, как включается газ, и где лежат спички. Огневичке они ни к чему, но Брент был такой трогательный в этих объяснениях, что Ольша не решилась спорить. Сунула нос в крупы и холодный ящик за окном, зачем-то пересчитала полотенца. Брент торопливо освобождал полки в шкафу и перетряхивал вешалки, как будто Ольша приехала к нему с четырьмя чемоданами, а не одним мешком.
В городах, тем более среди стихийников, давно уже не так распространены мамины взгляды на девичью непорочность. Люди встречаются, люди остаются друг у друга на ночь, ясное дело, не для того, чтобы играть в шахматы. Но жить с мужчиной вот так… просто жить вместе, безо всяких слов, без названий, даже без помолвочного кольца… если и было куда падать дальше, то разве что напрямую в бордель.
Но Ольше почему-то не было стыдно, и даже спрятаться от чужих взглядов, как это бывало в Садовом, больше не хотелось. Да, это неприлично. Да, она на прошлой неделе прямо вот здесь, на этом коврике, увлечённо сосала Брентов член, глядя ему снизу вверх глаза в глаза, совершенно голая. Да, потом она бесстыдно трогала себя и говорила, что хочет отдаться ему немедленно, и лучше бы ему тоже чего-нибудь хотеть, если он не хочет быть безжалостно привязанным к кровати и объезженным с особой жестокостью. И это было в тысячу раз правильнее всей той лжи, что порядочная публика с вежливыми улыбками вылила на Ольшу в день рождения.
Я просто хочу быть с тобой. И если ты хочешь этого хотя бы в половину, на четверть так же, как я…
— Не помню, чтобы я привезла с собой в багаже целого шитаки и запас фуража на год, — с усмешкой сказала Ольша, останавливая брентову суету раньше, чем он решил уступить ей весь шкаф целиком. — Обними меня лучше…
Он казался очень уязвимым сейчас, а у Ольши всё дрожало внутри, как дрожит спугнутое ветром пламя. И они делали какие-то неправильные вещи, не сказав никаких положенных слов, и всё это было такое хрупкое, и могло закончиться так плохо, — но Ольша никак не могла сосредоточиться на этой мысли.
Просто вдвоём было лучше. Лучше и легче. Может быть, это и есть любовь.
Глава 18
Следующим утром, конечно, поссорились, да так, что Ольша впервые прямо при Бренте расплакалась от обиды и продолжала плакать, пока тот, ошалев, сердито заваривал чай.
Повод был исключительно глупый: с утра чрезвычайно внимательный мужчина вдруг заметил, как сиротливо выглядит на аж трёх свободных полках стопка ольшиных вещей, а ещё — что склянок с лекарствами стало куда меньше, чем было. Слово за слово, и Ольша призналась, что дорожные штаны всё ещё единственные, и что за всю эту зиму так ни разу и не дошла до клиники. Брент схватился за голову и принялся совать ей деньги, Ольша огрызалась и злилась, Брент что-то ляпнул про «неуместную гордость», и вот тогда она начала плакать и продолжала плакать в душистый чай из травок тан-жаве.
— Так не годится, — скрипел зубами Брент. — У меня есть деньги, я на них ем, а всё остальное лежит, я отвык их тратить. И если уж на что-то, то пусть это будет твоё здоровье.
— Я работать пойду, — упрямилась Ольша, — и тогда уже… Брент, я не могу так, я не шлюха, понимаешь? Я не хочу брать деньги за секс! Я сплю с тобой, потому что я сама захотела!
— Да при чём тут секс?!
Так они пыхтели друг на друга. Потом Брент ушёл на балкон курить, а у Ольши слёзы всё текли и текли по лицу, собирались в ямочке на подбородке и оттуда капали крупными каплями в кружку. Только вчера она почти смирилась с собственной распущенностью, но одно дело — когда ты сама это выбрала, когда ты сама решила, и совсем другое — когда тебя купили. И теперь ты что-то за это должна, и от этого никак не отбиться, даже если тебя не держат силой, и внутри горит огонь.
Брент не станет ведь, правда? Уж конечно, не из-за лекарств…
Он вернулся потом, долго плескался в раковине и пах — мылом, не табаком. И говорил какие-то хорошие правильные вещи, что он беспокоится, что ему за неё больно. А Ольша признавалась тихонько: я боюсь, что ты сможешь на меня давить. Не будешь, а сможешь, понимаешь?
Потом считали деньги. Выяснилось, что Брент не шутил: он действительно «отвык их тратить», плохо ориентировался в ценах и заботился только о том, чтобы спокойно расплачиваться за еду и не думать, может ли позволить себе лишнюю котлету. А зарплата у него в бюро была ого-го, и Ольша могла придумать сотню способов применить её полезно. Вот на столе стопка листов с расчётами в столбик, черновыми и поровнее, для отчётов, а можно бы купить арифмограф. И на логарифмической линейке стёрлись почти все цифры. Если уж Брент притаскивает работу домой, пусть её по крайней мере будет удобно работать!
Брент ворчал и вяло сопротивлялся, но Ольша вошла во вкус и красиво расписала бюджет, в тетрадке, с пометками цветными карандашами, как учили девочек в школах Садового. Сперва его деньги, а затем и свои, — накопления она вывалила на стол из жестяной коробки прямо вместе с фантиками, засушенными цветами и украденным ещё в Воложе треугольником презерватива. Заалела ушами, но не сдалась, и с полчаса спустя они всё-таки пришли к предварительному соглашению. По нему Брент всё-таки оплачивал медика и лекарства, но одевалась Ольша на свои. Правда, брать деньги за еду Брент отказался категорически: много ли ты там съешь!..
Ольша мстительно налепила