— У вас есть какой-нибудь суп?
Подавальщица смерила его недовольным взглядом и буркнула:
— Кислые щи и грибная похлёбка.
— Налейте щей, пожалуйста, — Брент вздохнул. — И заберите пиво.
— У нас на стойке только выпивка и сухари.
— Мы пересядем.
Сказать было проще, чем сделать: со стула Ольша не столько встала, сколько свалилась, и Бренту пришлось придерживать её под локоть. От этого девчонка то дёргалась, то замирала, то принималась суетливо оправдываться прямо на ходу. А потом вжалась в угол, залезла на скамью с ногами, спрятала лицо в коленях и закрыла локтями бока.
Брент хорошо знал эту позу. Так ведут себя люди, когда знают, что их сейчас будут бить.
Глава 18
— Ольша, — позвал Брент, когда пауза совсем неприлично затянулась. — Эй, ты меня слышишь?
Она слышала: смотрела на него из-под встрёпанных волос, провожала взглядом каждое движение, и в расширенных глазах плескался животный ужас.
— Я не кусаюсь, — напомнил он и поднял раскрытые ладони: мол, видишь, я безопасен. — Сейчас принесут щи. Тебе так удобно?
Она моргнула и ничего не ответила.
Брент снова вздохнул и рассеянно почесал в затылке. Он успел наглядеться на людей, у которых сдавали нервы: и тех, кто топился в водке после боя и отплясывал на разбитой стихиями земле, и тех, кто трагически блевал в кустах, рыдал и звал мамочку, и тех, кто впадал в кататонию, замирал перед лицом врага и дрожал и раскачивался, пока смерть летела им в лицо.
Для себя Брент объяснял это тем, что человек не должен убивать человека. Сама природа сопротивляется этому, мы не должны этого уметь, мы не для этого созданы. Есть люди, которым убийство даётся легко, и на войне от них есть толк, а в жизни многие — безразличные ублюдки.
Брентова старшая сестра, Налида, работала с психами. Теперь она ворчала, что в их больницу нужно сдавать каждого четвёртого, да вот только коек на всех не хватит.
А Ольша с самого начала была странненькая, чего уж там. Пришибленная, болезненная, ну так депрентиловая выработка — не курорт. Что с ней там было, что теперь она дёргается от каждого движения? И с чего её перекрыло сейчас?
Может быть, стоило разозлиться на глупую девчонку, решившую надраться средь бела дня. Вместо этого Брент вдруг вспомнил, как она колдовала. Свободно, красиво, ярко, и цветные пятна кружили вокруг, покорные каждому мелкому жесту, руки танцевали, а она сама — улыбалась. В ней было много силы, прекрасной, восхитительной силы, и даже сейчас, вздумай Брент действительно поднять на неё руку, Ольша могла бы размазать его по полу и превратить в обугленный фарш. Вместо этого она вжалась в угол, закрылась руками и едва-едва шевелила губами — неслышно бормотала что-то виноватое.
На стол опустилась миска с супом, но Брент даже не успел поблагодарить: недружелюбная подавальщица уже ушла обратно, гневно зыркать из-за стойки. С гостеприимством здесь были проблемы, но кормили вкусно. И щи были густые, наваристые. Над миской поднимался аппетитный дымок.
— Поешь, пожалуйста, — устало попросил Брент и на всякий случай отодвинулся чуть подальше. — А то когда ещё из тебя выветрится…
— Я не пьяная, — хрипло возразила девчонка.
И икнула.
Брент выразительно поднял брови, и Ольша, вспыхнув, всё-таки спустила ноги на пол и взялась за суп. Её покачивало, и с ложкой она управлялась не слишком ловко: хмурилась и по многу раз пыталась выловить упиравшийся кусочек картошки.
Не пьяная, да-да.
— Извини, — снова сказала она, к счастью, отбросив своё перепуганное «вы», но не поднимая головы от тарелки. — Я… непозволительно забылась… это больше не повторится. Будет честно, если ты вычтешь этот день из контракта, и если положен какой-то штраф…
— Что у тебя случилось?
Она молчала.
— Ольша?
Брент много чего ожидал: и того, что она окрысится и откажется отвечать, и того, что вывалит на голову чудовищные подробности про тангские пытки. Но она только сказала тихо:
— Я просто… я так устала.
— Мы можем задержаться в Рушке ещё на несколько дней. Время позволяет.
— Нет, нет. Я и так уже столько времени… вместо того, чтобы…
Ольша опустила ложку в миску и силой потёрла глаза. Она раскачивалась и говорила всё ещё нечётко и с большими паузами, а потом вдруг утопила лицо в ладонях и рассмеялась.
Это был плохой смех, хриплый, надрывный. Больной.
— Меня знаешь как учили? Меня учили, что девочке надо выйти зааамуж! И чтобы раз — и как за каменной стеной! А вот это вот всё — вот этому меня не учили! А теперь я здесь одна, и у меня никого нет, и нельзя не справляться, потому что если я не справлюсь, то и всё, понимаешь, всё, никто не поможет, никто не хватится. А мне так холодно, и я так устала, и мне надо… мне надо… столько всего надо, а я не могу больше, понимаешь, я не могу, я хочу забыться, чтобы хотя бы на пару часов, хотя бы сегодня, в голове была пус-то-та, без нужных дел, без кошмаров, без проблем, без всего, и вот чем это это тебе помешало, вот чем?! Я бы всё доделала потом! И эту грёбаную схему, и ещё что скажешь, хочешь, рубашки тебе постираю, хочешь, отсосу, но только завтра, можно, пожалуйста, завтра, я не могу больше, я не могу, я не могу…
Почему-то страшнее всего было то, что она не плакала. Она сидела над миской щей, раскачиваясь, с мёртвым лицом, с совершенно сухими глазами, и то скручивала пальцы, то вцеплялась ногтями в предплечья до ярких бело-красных следов. А потом выдохлась, сгорбилась над столом.
— Обними меня, — тихо попросила Ольша. — Пожалуйста…
Брент перебрался на её сторону стола, и она ткнулась ему в плечо, так, как раньше делала это по ночам: носом куда-то в подмышку, раскрытые ладони легли на бок. Брент аккуратно высвободил руку, приобнял её за плечи. Узкая спина крупно дрожала, как будто Ольша задыхалась или билась в лихорадке.
Вот она всхлипнула, и Брент повернулся к ней так, чтобы девушка спряталась у него на груди. Маленькая, хрупкая, изломанная, она цеплялась за его рубашку и давилась рыданиями. А он гладил её по плечам и шептал:
— Тшш, котёнок… всё хорошо,