Здесь Ольша особенно остро почувствовала себя грязной. Безнадёжно испорченной, замаранной, облитой помоями так, что никогда не отмыться. Конечно, приличные люди вообще не занимаются сексом в гостиницах — по крайней мере, если они не муж и жена в путешествии, — но если уж кто-то и мог бы быть в этой постели с мужчиной, то это была какая-нибудь ослепительно красивая стихийница, гордая, крутобёдрая, уверенная в себе. Или даже пусть не стихийница, обычная женщина, может быть, молодая вдова, но ухоженная и знающая себе цену, любящая и любимая.
А Ольше — Ольше здесь было не место. Это был кусочек того, старого мира, в котором девушку пропускают вперёд в дверях. А потом она краснеет, и на ней кружевное неглиже и нежное бельё, и с неё снимают всё это с поцелуями, а она негромко смеётся и стонет, а потом позволяет увлечь себя на белые простыни.
Это всё было очень неправильно. Это какая-то глупость, ошибка. Куда Ольше — пропылённой дорогой, навсегда пропахшей пеплом и депрентиловой пылью, болезненно худой, криво постриженной Ольше, которую видели голой десятки мужчин, Ольше, которой не смыть с себя чужих прикосновений, Ольше, у которой вместо тугого горячего лона израненное ведро, Ольше-чучелу, Ольше-шлюхе — на эти простыни?
Она была здесь лишней. Она была здесь зря. Брент — он всё неправильно понял, он принял её за кого-то другого, и сейчас ей нужно объяснить ему это, пока…
Ольша впилась ногтями в предплечье и уронила мешок на пол.
Да, она должна объясниться. Даже если Брент приведёт сюда продажную девку, это всё равно будет правильнее. Это будет честнее, лучше, и он, наверное, выберет красивую, умелую, чтобы вкусно пахла.
Было бы легче, если бы он всё-таки трахнул её в лесу, прямо на лапнике, и всё равно, как болели бы потом колени.
Брент тем временем плескался в душе. Ванная при комнате была своя — сумасшедшая роскошь — и Ольша даже успела заглянуть в неё и полюбоваться на расписной унитазный бачок. Теперь она слышала только шум воды и то, как Брент что-то немелодично мурлыкает. У него хорошее настроение… а потом он выйдет, и Ольша его испортит.
И тогда ведь, получается, всё закончится. Может быть, Брент даже не захочет продолжать контракт, наймёт кого-то другого и уедет дальше. А даже если и нет, то уж конечно не будет больше всей этой мелкой заботы, объятий, поцелуев, припасённой втайне зефирки, клабора, болтовни обо всякой ерунде… она станет ему противна, как и должна была быть с самого начала.
И он уже потратил на эту комнату столько денег…
Ольша присела на стул и спрятала лицо в ладонях. Хотелось забиться в угол и выть раненым зверем, выть, как будто никто не может услышать. Внутренности жгло, словно она выхлебала полную бутыль кислоты, резало, мучило, и это было невыносимо терпеть, невыносимо, невозможно, и Ольша зажгла в пальцах «иглу» и полоснула ей по предплечью.
И ещё раз, и ещё. Коротко, чтобы оставался очень тонкий, почти невидимый след. Она уже делала так раньше, когда только-только оказалась в гимназии, и сейчас вдруг вспомнила: ведь становилось легче.
Боль острая и отрезвляющая. Холодная. И кислота в желудке, действительно, унималась, а вместе с тем возвращалась и способность думать.
Можно ведь и… не объяснять. Он ведь и так уже многое знает, а всё равно хочет. Можно как следует помыться, выцарапать грязь из ногтей, подровнять, наконец, волосы у зеркала. Надеть свежую рубашку… нет, лучше постирать эту, она по крайней мере не снята с трупа… сменных штанов у неё нет, да и эти неровно зашиты и не по размеру. А бельё лучше просто снять заранее, чтобы не позориться.
Быть ласковой…
Несколько дней Ольша убеждала себя, что «готовится». Привыкала к его прикосновениям, представляла самые разные пугающие картины, заставляя себя досматривать их до конца. Размышляла о том, какие он любит позы. Хорошо бы со спины, чтобы можно было не держать лицо. Член у него большой, и сам он мощный, сильный, наверняка будет долбить, и это будет больно. Но, может быть, не очень долго. Много ли вообще мужику надо?
Сегодня она решила, что «готова». Да и куда дальше тянуть, отговорка про женские дни уже просрочена, и кровать — вот она, пожалуйста. А Ольша — теперь, когда пытка так близко, это ясно как день, — не готова. О нет, она не готова. Если только рыдать и валяться у него в ногах, умоляя непонятно о чём.
Погруженная в панику, она не заметила даже, как за стеной умолкла вода. И опомнилась только, когда Брент спросил встревоженно:
— Ольша… всё хорошо?
— Да, — она вскинулась, улыбнулась и торопливо оттянула рукав пониже. — Да, конечно. Немного задремала, я сейчас…
И проскользнула в ванную, пряча в кулаках грязные ногти.
Глава 12
Сама гостиница была весьма ничего, особенно по послевоенному времени, хотя и отчётливо отдавала провинцией. А вот с едой не задалось: ужин оказался столь щедро солёным, что даже Бренту захотелось водички. Девчонка вяло ковырялась в рагу и робко улыбнулась только при виде трёх сладких фигурных печений, которые по местному обычаю полагалось макать в сметану.
Вернувшись в комнату, она снова закрылась в ванной, где до этого уже отмокала без малого час. А вышла в одной только рубашке, розовея от смущения.
Рубаха была мужская, тоненькой хрупкой девушке она почти годилась в платья. И Ольша была в ней такая хорошенькая, что Брент коварно приподнял её за талию и чуть-чуть покружил, а потом прижал к себе и поцеловал.
Отвечала она как-то скованно.
— Стесняешься?
— Нет… немного…
— Эй. Хочешь, не будем торопиться?
— Всё в порядке, — она улыбнулась, а потом снова спряталась у него на груди. — Просто… неловко…
Он вздохнул и чмокнул её в макушку.
Ещё днём она была куда более открытой: целовала жарко, хулиганила, куснула его за губу, полезла под рубашку. А теперь застеснялась. Загадочная женская натура! Что это на неё так — полумрак, обстановка? Может, стоит совсем погасить свет?
Девчонка стояла рядом, так близко, в одной рубашке и даже — Брент скользнул рукой по боку, убеждаясь — без белья. Такая нежная, тёплая, совсем недавно — такая отзывчивая. Вцепилась пальцами в его рубашку, дышит прерывисто и вся сжалась.
Он погладил её