Дед стискивает кулаки и смотрит на отражённое перо жадно, но всё ещё не роняет ни слова.
— Я принесла тебе дар. Как человеку и зверю, как волхву и болотнику, любы тебе твои потомки и текущая в них кровь. В них ты продолжаешься, дед, и я принесла тебе в дар перо сына твоего рода. Люб он тебе — так возьми его перо, если готов со мно…
— Люб?! — ревёт вдруг дед. — Люб?!
Я смешиваюсь и отступаю на шаг, а потом решительно задираю нос:
— Возьми его, если гото…
— Дрянной мальчишка! Как посмел только мне на глаза попасться?!
— Возьми мой дар и гово…
Движется дед — всё равно что нечисть, так, что за ним не уследить глазом. Взлетает с бревна, становится вдруг плотнее и больше. Хватает хищно перо из отражения, разрезает его когтями, раздирает на волоски и усыпает ими землю под моими ногами.
— Ты хотела, ведомочка, чтобы я говорил с тобой? — шипит дед, и в его голосе скрипучая замогильная сила, свистящий ветер той стороны. — Так я скажу, и пусть услышат меня земля и небо, ключ и искра! Слушайте же все. Слушайте!
Слова деда падают оземь камнями. Они гремят и грохочут, все вокруг оборачиваются, песни стихают, танец сбивается, и даже пламя костров стихает.
— Нет у меня сына! — говорит дед так, что его сила плещет наружу. — Нет у меня больше потомков, опустел мой дом. А тот, в ком течёт моя кровь, пусть ищет в ветрах покоя, да не находит, пусть в земле чует только могильный холод, пусть в огне своих страстей горит и не сгорает, пусть тонет в своей вине. Пусть кормится червями, пока не станет наоборот!
Потом он плюёт мне в лицо. Плевок пролетает насквозь, шлёпается в траву и прожигает её, будто яд. В глазах деда — чистейшая, совершенная ненависть, какой я никогда ни у кого раньше не видела.
А видела я на своей дороге немало ненависти.
— Вы его… проклинаете? — глухо спрашиваю я. — Проклинаете? Вы, мертвец? Проклинаете последнее дитя своего рода?
— Да!
Я качаю головой и отступаю ещё на шаг. Не так и сильны проклятия мёртвых, совсем не то, что умирающих; разные я снимала проклятия, сниму и это.
— И что, — смеётся нагло дед, смеётся и кривляется, уродливый в своей злобе, — проклянешь меня в ответ, ведьмочка?
Вокруг нас — толпа, привлечённая склокой. Кто-то хихикает, полудницы притоптывают на месте нервно, будто их ноги в любой момент готовы пуститься в пляс. Матушка смотрит издаля, а ячична гремит погремушкой и качает мне головой.
«Пустодомный он», сказала мне ячична. А я не поняла ещё, как можно быть пустодомным.
— Нет нужды, — горько говорю я. — Нет нужды проклинать вас, бывший предок моего друга. Где-то убыло, где-то прибыло, чего-то лишаемся — что-то находим, и платим не тем, что отдаём, а тем, что оставляем. Нет нужды проклинать. Помянуть вас некому будет больше.
Я кланяюсь ему в пояс, как покойнику. И мои слова тоже падают в землю камнями.
✾ ✾ ✾
— Прости меня, — тихо винюсь я. — Я… не хотела, чтобы так вышло.
Глупо думать, будто Чигирь мог нашей ссоры с его предком не услышать. Все слышали: и Матушка, и полудницы, и речной народ, и даже кто не хотел слушать — те всё равно слышали. Когда-то этот мерзкий дед был сильным ведуном, и даже теперь ему покоряются ветра, стихают, пугаясь его голоса. И слова его разливались над всем холмом, в каждый укромный уголок заглянули. Не спрятаться от них, не скрыться.
Вот и Чигирь, конечно, слышал. И, на пятках отвернувшись от деда так резко, что юбка хлестнула по коленям, я отправилась сразу же его искать.
Сложно ли найти на шабаше грача, чёрного и мелкого? Кому-то, может, и сложно, а я Чигиря хорошо знаю. Он сидит на камне вблизи озера, нахохленный и жалкий, и глядит, как веселится на глубине речная нечисть.
Я взбираюсь на валун, оскальзываясь. Присаживаюсь рядом с ним. И повторяю:
— Прости меня. Я всё ещё дура, наверное. Я просто не хочу, чтобы ты навсегда грачом остался, и должен же быть способ…
— Есть способ, — глухо говорит Чигирь, не отрывая головы от распушённой грудки. От этого кажется, что голос его звучит откуда-то изнутри, из самого центра перьевого комка.
— Есть способ? Так ты его знаешь?!
— Знаю.
— Так… и что он? Это трудно как-то? Мы можем попробовать всё равно…
— Нет.
Я хмурюсь. Мне хочется настаивать, ругаться на него, тащить его, куда надо. Но я уже натворила здесь дел, да ведь?
Чигирь вжимает голову в тело так, что даже серый клюв видно едва-едва. А в отражении в воде он снова человек, конечно. Тот самый парень, что меня в крепости от козы спас. Чёрноволосый, совсем молодой ещё, безбородый, щетина совсем редкая. Глаза серо-голубые, лицо длинное и скорее некрасивое, но смотреть на него всё равно интересно.
Сидит он на валуне, обняв руками колени и глядя на меня исподлобья. Моё отражение рядом с ним — рябая одноглазая уродина, вся кривая и страшная. Но я всё равно тянусь рукой так, чтобы сплести пальцы наших отражений.
— Может, есть другой способ?
— Нет других способов.
— А тот дед? Он знает что-то, он может чем-то помочь. Так давай договориться попробуем? Даже с самым вредным дедом договориться можно, ты сам меня так учил. Пообещаем его поминать трижды в год, свечи ему жечь, венок пустить по воде с его именем. Ну, перьев ему принесём ещё каких-нибудь. Придумаем ведь, что предложить! А он расскажет, как быть. Давай?
— Он не будет мне помогать.
— Ну, он… и правда не очень дружелюбный. Столько злобы, брр. Но всё равно можно попробовать, должно быть что-то, чего он хочет достаточно, чтобы…
— Я убил его, Нейчутка.
Я давлюсь воздухом. И выдыхаю беспомощно:
— Деда?..
— Отца.
— Я отца убил, поэтому и нет во мне благодати. Я его убил, а он… а он маму.
«С убивцей водишься», смеялись надо мной полудницы. Но мало ли смерти приносит ведун на дороге? Я и не думала, что убил Чигирь — ведуна, человека.
Что говорить и что спрашивать, я не понимаю. Не понимаю даже, хочу