Её и назвали Жатой, чтобы связать с жатвой, с сытым временем, изобильным урожаем и богатством. Люди иногда верят, что хорошее имя может исправить то плохое, что в ребёнке есть. До самой весны Матина боялась оставлять девочку одну в колыбели, всё боялась, что…
— Погоди. Ты ей родная разве мать?
Матина прерывается, медленно моргает, как будто выплывая из воспоминаний.
— Ну, конечно, госпожа ведьма. Она у меня четвёртая, старшие все сыновья, они побойчее, легко родились, а Жатонька…
— Жата говорила, ты ей «не мамка». И что «все её померли».
Матина поджимает губы.
— Она… да, она говорит так. Года три, может, четыре. Твердит, будто мы ей все не семья. Попервой муж её лупил, а теперь мы уж и привыкли как-то.
— Но откуда она взяла это?
— Почём я знаю?
Я вздыхаю и киваю:
— Продолжай.
Маленькой Жатка была — ребёнок как ребёнок, разве что болела много. Все пророчили, что она не доживёт до года… до двух… до трёх… но Жатка всё жила и жила, всем назло, выкарабкалась даже из страшенной лихорадки, которая бушевала в этих местах пять лет назад. От неё тогда и здоровые мерли, как мухи, в какой двор ни глянь — везде к похоронам готовились. А Жатка ничего, выздоровела. И после этого болела тоже, но уже не так, меньше и не столь страшно.
— Благодать её касалась в детстве?
— Конечно, младенчиком ещё. К нам летом волхв приезжает, благословляет всех детишек разом…
Она хороший ребёнок, Жатка. Нагнала ровесников в росте, окрепла, стала побойчее. Сперва за курами ходила и бегала за мамкой — тут подержи, то принеси, — а потом доросла и до общего, обычного труда. Старалась. Ну, бывало, конечно, и хворостиной получала, когда было за что, но в целом — ребёнок как ребёнок.
Сны вот только ей снились. Странные, дурные сны.
— Кто её травам учил?
— Каким травам?
— Целебным. Зверобой, сабельник, боровая матка. Мне сказала, будто знает, где разрез-траву в лесу набрать. Ляда с ней возилась?
Матина смотрит на меня удивлённо.
— Такого не знаю. Зверобой-то у нас все знают, чистотел, подорожник… а чтобы разрез-траву?
Я тоже удивилась тогда: разрез-трава растёт только там, где грань между сторонами тонка. Обычные люди тоже такие места чувствуют, но их они пугают, отвращают каким-то странным чутьём. И мало какой человек может набрать разрез-травы так, чтобы себе все руки не измочалить.
И сны Жатке тоже снились нечеловеческие. Нехорошие сны, особенные. В этих снах был лес, старый, полный сил лес, дикий, чудесный, манящий. Лес звал Жатку к себе, лес звал Жатку домой.
— Она рассказывала взахлёб… про цветы, про травы, про зверей. Про всякое! Ходила на вырубку…
Село росло, и хозяйничали в нём разумные люди, умеющие заправлять многопольем. Один год оставляли чистый пар, другой сеяли озимую пшеницу, потом сажали брюкву. С годами полей в округе становилось всё больше, и ради них однажды летом выкорчевали старый липняк.
Вот туда-то, к новым полям, маленькая Жатка и бегала. И там бросалась на землю и ревела в голос, как припадочная.
— Ведуну показать её думали, — вздыхает Матина. — Но оно, знаете, госпожа ведьма, оно само прошло. Поумнела девка, одумалась.
— А поля у вас, — это Чигирь с моего плеча вперёд подаётся, — поля у вас сделали как раз незадолго до лихорадки?
Матина хмурится, считает что-то про себя.
— Ну, где-то так, да, примерно так и было. Лихорадка — это по лету, а рубили весной.
Чигирь вздыхает. Я тру пальцами переносицу. Разумные, умелые люди здесь хозяйничали, да. Грамотные, учёные. Севооборот придумали, труд устроили правильно, растёт село, процветает! Молодцы.
— Ведуна не приглашали? — я спрашиваю для порядку только, и так уже ясен ответ.
— Не помню, — удивляется Матина. — Ну, думаю, нет. А зачем?
— Ну да, незачем…
Люди!..
Люди не умеют понимать, где кончается один лес и начинается другой. Это и ведунам иногда понять сложно. Если идёт большой кусок леса под рубку, хорошо бы понять, как на это ответят лесные силы.
Часто с ними нетрудно договориться. Если лес велик, а рядом с будущей вырубкой шумят люди, силы часто отходят в сторону, подбрасывая разве что несколько неприятных подарочков. Ну, сломает какой-нибудь дурак ногу, а другой в трёх соснах заблудится, всего и беда.
Иногда же лесные силы мстят кроваво и изощрённо, пожирают деревьями целые деревни, проглатывают и перемалывают. Если же люди исхитряются целый лес, пусть и маленький, убить… не такая за это большая цена — лихорадка.
«Мои все померли», говорила Жатка. Думаю, не ошибусь, если скажу: это она увидела во сне. Потому что девочка, которая росла у Матины в доме, не зря считала себя сиротой.
Потому что настоящая Жатка, болезненная дочка Матины, конечно, в той лихорадке умерла. А вместо неё силы подбросили ко двору подменыша, маленькую сироту из погибшего леса.
— Половинная кровь? — спрашиваю я у Чигиря.
Он понимает, конечно, всё то же, что и я. И теперь размышляет, взвешивает.
Отцом у подменыша был, наверное, человек. Может быть даже, кто-то из семьи Матины, — кто-то, кто теперь уже умер. Была бы она настоящая лесная девка, умерла бы вместе с лесом.
— Наверное, — решает Чигирь.
Я тоже не могу придумать ничего умнее. Матина смотрит на нас с надеждой, а я не понимаю теперь, что ей сказать: что дочь её надо было ещё пять лет назад хоронить? Или что дочь её, наверное, всё-таки жива, просто стала ближе к другой своей половине?
— Вот чего не понимаю, — негромко говорю я Чигирю. — Сердце почему утром остановилось? С чего бы?
Чигирь склоняет голову так и эдак. А потом вдруг кхекает, мрачнеет.
— Есть у меня одна мысль…
✾ ✾ ✾
— Она, наверное, потому и красивая, — говорю я, пока Чигирь скачет по полкам, шелестит чем-то, стучит, рыскает. — Матина. Ты же заметил тоже? Странная, колдовская красота, для такой маловато будет притирок и снадобий. А как Жатка пропала, так она сразу