И принцесса глядит из окна.
И слуга молодой и веселый
В торбу корм подсыпает коню,
И сидят на мешках мукомолы,
И король примеряет броню.
Это все происходит на фоне,
Где скелеты ведут хоровод,
Где художник заранее понял,
Что никто от беды не уйдет.
Там, на заднем убийственном плане
Тащит черт короля-мертвеца,
И, крутясь, вырывается пламя
Из готических окон дворца.
И по древу ползет, как по стеблю,
Исполинский червец гробовой,
И с небес, расшибаясь о землю,
Боги сыпятся — им не впервой.
Там смешение быта и бреда,
Там в обнимку — Чума и Война;
Пивоварам, ландскнехтам, поэтам —
Всем капут, и каюк, и хана.
...А мальчишка глядит на подснежник,
Позабыв про пустую суму,
И с лицом исхудалым и нежным
Поселянка склонилась к нему.
Средь кончин и печалей несметных,
Средь горящих дворцов и лачуг
Лишь они безусловно бессмертны
И не втиснуты в дьявольский круг.
Последнее, пятое направление, кажется мне весьма перспективным и любопытным. Там, где мы не можем реально вмешаться в ход вещей, мы прибегаем к поверхностным формам контроля — таким, как соблюдение ритуалов. Об этом прекрасно написал Пелевин в «Числах», и напрямую его мысль развивает Петрушевская в необыкновенно талантливом романе «Номер один», где все крутится вокруг таинственного племени энтти. Энтти умеют переселять душу, подселять ее в чужое тело — и главный интерес современного мира сосредоточен на шаманстве, поскольку для христианства мир уже слишком примитивен. Разумеется, это ОКР на художественном уровне, но мысль тут глубже: конечно, репрессии — это и есть обсессии и компульсии в исполнении государства. Но эти карательные ритуалы как раз и показывают нам, что государство ничего уже не контролирует: вообще, контролируемый мир ушел в прошлое, и настало нечто, называемое иногда сингулярностью. Иными словами, когда вы не можете управлять — вы имитируете управление путем простейших механических действий, ритуальных по своей сути. Когда герой Пелевина понимает, что русский бизнес в принципе не управляется никакими осмысленными законами, — он начинает соблюдать примитивнейшие нумерологические ритуалы, и иногда хотя бы такая последовательность приносит ему спасение.
Какие вопросы?
— Готика исходит из того, что зло побеждает. Что заставляет вас думать иначе?
— Зло, безусловно, было бы непобедимым, если бы оно не было самоубийственным. Зло в какой-то момент начинает отсеивать умных, ставит фильтр на входе и не пускает талантливых. Российская власть в перспективе бессильна, иначе она не хлопала бы так по всем местам, до которых может дотянуться.
— А вот если на уровне содержания возобладают перечисленные вами тенденции, то что это будет на уровне формы?
— Две вещи, которые неизбежно будут сопровождать развитие триллера. Первая — экспрессия. Повествование становится экспрессивным, менее логичным, менее последовательным, нарратив разрушается. Это особенно видно на рассказах Сорокина, где в какой-то момент логика повествования исчезает. У Лазарчука это было, особенно в ранних военных повестях. Экспрессионизм, который уничтожает нарратив, представлен в совершенно замечательном фильме «Кабинет доктора Кали-гари». Это шедевр немецкого экспрессионизма, где есть лейтмотив, а именно сомнамбула, но последовательного повествования нет. И вторая вещь: все большую роль будут играть типографские трюки. Это так называемая эргодическая проза. Это то, что наиболее активно делает Марк Данилевский, но не только он. Сейчас это мода, но станет обыденностью. Это появление в тексте огромных пробелов, нарушения ритма, фигурки из слов. Это легко сделать в ютубе, а в бумаге труднее, но в бумаге это очень эффектно. И это дает бумажной книге очередной шанс выжить. Более того, нарратор множится, дробится. Один повествователь наплывает на другого. Текст начинает становиться коллективным процессом. Иными словами, как сказала Светлана Алексиевич, мы слышим не авторский голос, а авторский хор. Это будет в ближайшее время тенденцией в развитии триллера. Первым это сделал Уилки Коллинз.
Ну что же, всем спасибо, я был счастлив с вами работать, мы не раз еще увидимся.