А как дискурсивно-этическая концепция приложима к правовой сфере?
Современное право в своем историческом развитии настолько опередило область нравственного, что привело уже к радикальному разрыву с античной концепцией «всеобщего блага» как онтологически сложившегося порядка вещей. Из этого summum bonum старались выделить suum cuique («каждому свое»). «Дистрибутивную справедливость» Древнего мира, согласованную только с законами бога или природы, в современном праве заменяет представление о системе общего законодательства, из которого, в каждом случае, можно выделить индивидуальные права граждан. В эпоху Высокого Средневековья правовое развитие подступило к революционному представлению о «субъективном» праве и к основополагающему повороту в соотношении между обязанностями и правами: если до того права неизменно подчинялись обязанностям, то отныне обязанности правовых субъектов начали последовательно выводить из прав других лиц, с которыми субъект стал обязан считаться. В нравственной сфере, с другой стороны, до сих пор, естественно, сохраняется приоритет обязанностей над правами, но одновременно перенимается и законодательная структура из современного права; объективный порядок всех благ из античной философии сменяется теперь системой законов, оправданных «с нравственной точки зрения».
Исторически образ современной нравственности в значительной степени опирается на правовую систему, но и в самом праве, с другой стороны, обнаруживается нравственное содержание; по словам Канта, система права складывается из «принудительных законов свободы». До сих пор есть в праве и политические черты, ведь сама его обязующая сила обеспечена волей политического законодателя и угрозой насильственных мер со стороны государства. Но в современном конституционном государстве легитимность решений зависит от их сообразования с основными правами и свободами, с правами человека, обоснованными через нравственность и вписанными демократическим законодателем в саму конституцию. Права человека, что интересно, наполнены нравственным содержанием и обосновываются только нравственными соображениями. Но в то же время по форме своей это именно «права» в юридическом смысле; по тем же принципам, что и право в целом, они уполномочивают правовой субъект, налагая обязательства на других: так обеспечиваются личные и общественные свободы всех граждан, а также их социальные права. Права человека – это в основе своей политические права, неизменно предназначенные для позитивного приятия, даже если во всей своей широте они – пока еще – не могут проводиться в жизнь, в отличие от фактически действующих основных прав. Будучи именно «правами» в строгом юридическом смысле и в то же время благодаря своему нравственному содержанию, права человека делаются связующим звеном между правом и нравственностью.
Но в какой мере?
Права человека нельзя рассматривать как нравственные нормы, нельзя пренебрегать их правовым характером. Скорее они от начала являются составной частью конституционного порядка, то есть собственно порядка правового; в этих рамках права человека с их нравственным содержанием играют очень специфическую, но и, как показывают исторические декларации прав человека, очень существенную роль, по сравнению с нравственными нормами гораздо более влиятельную. А раз права человека от начала суть права политические, раз они не «висят в воздухе», то, соответственно, они требуют и подлинного правоведческого обоснования. В историческом контексте возникновение прав человека чаще всего увязывают с ущемлением человеческого достоинства угнетенных, маргинализированных или эксплуатируемых социальных классов, религиозных групп, сексуальных меньшинств, субкультур и т. д. И это, разумеется, вполне верно. Но притязание нормы на значимость нельзя вывести через ее генезис, так что мучительный опыт отдельных социальных групп в лучшем случае позволяет обосновать само историческое введение прав человека в конституционный процесс. В любом случае чисто нравственное понятие о человеческом достоинстве, вне зависимости от контекстов его происхождения, во многом размывает характер прав человека, по существу своему правовой.
И именно это Вас, главным образом, занимает?
Да. Для институциональной структуры демократического правового государства основные права и права человека имеют фундаментальное значение, и поэтому в «Фактичности и значимости» я постарался обосновать их и одновременно реконструировать те оправдания, которые выдвигались в их пользу на Учредительных собраниях. Принципиально речь здесь идет о том, какие именно фундаментальные права гражданам следует признавать друг за другом, чтобы совместно составить добровольное и самоопределившееся сообщество свободных и равных товарищей по праву.
Здесь мы уже вплотную приблизились к Вашей политической теории…
…суть которой заключается в том, чтобы избежать взаимодополняющих ошибок двух классических традиций: республиканства и либерализма. Каждая из них утверждает главенство лишь одного из двух принципов легитимации, на деле – одинаково важных: «власть народа» с одной стороны и «власть закона» – с другой. Но создать добровольное сообщество свободных и равных граждан невозможно, если демократию подчинить верховенству закона; ничего не выйдет и в обратном случае – если правовое государство с его основными правами будет отдано чистой воле народа. Такому разрыву я противопоставляю «равноисходность» двух принципов; в политическом процессе каждый из них может проявиться и воплотиться лишь при полноценной реализации другого.
Почему, в дополнение к языковой и общественной теориям, Вы столь интенсивно занялись этими нормативными вопросами из области нравственной и правовой теорий?
Потому что нельзя рассматривать такие вопросы исключительно с функционалистской точки зрения. Ошибка эта проявилась не только в системном функционализме, а гораздо раньше – еще в марксизме. Подлинные достижения практического разума являют себя именно в связи с проблемами демократии и теории права. Практический разум вообще чувствителен ко всем нашим личностным резонансам, включая даже органический субстрат. Нельзя говорить, что мы исчерпали все основания, пока в дело не вступит эпистемическое содержание, восходящее к области чувств и желаний; подчас оно проявляется как некое настроение, как слабоуловимое впечатление и далеко не сразу находит свое словесное выражение. Человеческий интеллект, разумеется, лучше всего работает при анализе опыта, основанного на восприятии и соприкасающегося с природными и социокультурными явлениями в мире. Но когнитивная способность реагирует в том числе и на нашу «внутреннюю природу», укоренившуюся в «нашем же» организме. Разум социализированных субъектов, особенно при их сношении друг с другом, а также с неовеществленным окружающим миром, тоже черпает свои силы из информационного содержания всех разного рода мотивационных и эмоциональных реакций, подаваемых «собственным» (в каждом отдельном случае) организмом. Я, соответственно, полагаю, что при разработке искусственного (то есть телесно не воплощенного) интеллекта мы неизбежно натолкнемся на эту границу между функциями разума и рассудка. Сможет ли ИИ воспринять те функции разума, которые подпитываются от внутренних резонансов: побуждений, настроений, предчувствий и предрасположений? Здесь я имею в виду, к примеру, функцию фантазии, позволяющую строить гипотезы и создавать художественные произведения, или функцию интуитивного сопереживания – в общем, коротко говоря, все психофизиологические ресурсы нашего разума, тесно связанные с внутренней природой человека.
5. «Еще одна история философии»: итоговые размышления
Теперь, с Вашего позволения, поговорим о некоторых моментах из «Еще одна история философии», которые, на наш взгляд, до сих пор не вполне понятны и восприняты. Вот первое: Вы указываете, что «неспособность не учиться» следует рассматривать как «факт трансцендентального порядка»; что здесь имеется в виду?
Что ж, да, в рамках теории, которая призвана детрансцендентализировать кантовские фоновые допущения, это слегка ироничная формулировка. Но все-таки наш биологический вид через непрестанное социокультурное обучение действительно вошел в самоускоряющийся процесс изменения самих своих жизненных форм. Между прочим, – если позволите небольшое историческое примечание, – в Европе начали широко обсуждать подобное ускорение еще в XIX веке, в связи с первым проведением крупных всемирных выставок. И это ускорение общественных перемен – субъективно воспринимаемое и связанное с развитием науки, с технологическими новшествами и соответствующим высвобождением человеческих сил – вплоть