Каковы бы ни были намерения Эйнштейна, Мейер-Шмид, похоже, восприняла его ответ как намек на возобновление прежних отношений. Она написала письмо, которое каким‐то образом попало к Милеве. В ярости от того, что эта женщина пишет Эйнштейну, а он – ей, Марич отправила письмо мужу Анны. Она заявила, что не знает причины, побудившей Анну написать второе, столь неуместное письмо. В конце Милева то ли искренне, то ли притворно добавила, что Эйнштейн возмущен заигрываниями Анны.
Эйнштейну пришлось вмешаться, чтобы разрядить ситуацию: он написал письмо с извинениями Георгу Мейеру. Он сознавался, что необдуманно и слишком остро отреагировал на открытку Анны, это всколыхнуло прежние чувства, но намерения его чисты. Эйнштейн умолял Мейера не обижаться на Анну, которая, он подчеркнул это, вела себя достойно и ничего плохого не сделала. Особо он просил прощения за вмешательство Милевы: “Со стороны моей жены было неправильно вести себя подобным образом, ничего не сказав мне, что можно объяснить только ее чрезмерной ревностью” [152].
Эйнштейн чувствовал себя скорее жертвой, а не виновником этого инцидента. Вся история, омрачившая его отношения с женой, ему не нравилась. Ее гнев и ревность были продемонстрированы в самом худшем виде, а ее опека начала угнетать его.
Не прошло и нескольких месяцев после того, как улеглись волнения, связанные с Анной Мейер-Шмид, как покой Эйнштейна нарушила другая женщина. Мария Винтелер, первая любовь Эйнштейна, так или иначе всегда присутствовала в его жизни: ее сестра Анна была женой Микеле Бессо, а брат Марии Пауль в 1910 году женился на сестре Эйнштейна Майе. Правда, Эйнштейн и Мария лет десять не переписывались. Однажды Эйнштейн не слишком тактично заметил Милеве: “Если я опять несколько раз увижу эту девушку, то наверняка снова лишусь рассудка. Я отдаю себе в этом отчет и боюсь подобного как огня” [153].
Он не преувеличивал. Эйнштейн и Мария снова встретились, когда она приехала в Берн навестить сестру и ее мужа. По-видимому, это случилось летом 1909 года. Теперь Мария была учительницей. Ей было тридцать два, Эйнштейну – тридцать. Их любовь возродилась очень быстро. Вероятно, не вызывая подозрений у Милевы, они встречались в окрестностях Берна: на густо поросшей зеленью горе Гуртен к югу от Берна, в лесу возле Бремгартена, в небольшом городке Цолликофен.
Я продолжаю жить памятью о тех нескольких часах, которые скупая судьба позволила мне провести с тобой. Моя личная жизнь совсем безотрадна. Я постоянно тоскую о тебе. Только погрузившись с головой в работу и размышления, мне удается перестать думать о тебе. Поэтому скажи наконец, почему ты бежишь от меня как от прокаженного? Мое счастье в том, чтобы увидеть тебя опять или получить от тебя хотя бы короткое письмо… Я чувствую себя мертвецом в этой жизни, жизни без любви и радости, где есть только обязанности [154].
Несколько месяцев Эйнштейн был в расстроенных чувствах. Ничего не изменилось даже тогда, когда семья переехала в Цюрих, а Милева снова забеременела. В марте 1910 года, явно все еще увлеченный Марией, он опять послал ей письмо. “Люблю тебя сердечно, думаю о тебе каждую свободную минуту; я несчастен так, как только может быть несчастен человек. Пропащая любовь, пропащая жизнь – именно так это отзывается во мне” [155], – уверял он Марию. Часы, проведенные вместе, писал он, “самые счастливые в моей жизни”.
Мария оставалась непреклонна. После нескольких месяцев молчания она написала Эйнштейну, чтобы сообщить, скорее всего, о своей помолвке с владельцем часовой фабрики. Эта новость и окончательный разрыв с Марией повергли Эйнштейна в отчаяние. Он ответил ей всего через полторы недели после рождения своего второго сына Эдуарда, хотя Милева еще не оправилась от родов.
Когда я читал твое письмо, мне казалось, я наблюдаю, как для меня роют могилу. Однако я еще раз благодарю тебя и милостивую Природу за подаренные мне, недостойному, пятнадцать лет тому назад и совсем недавно несколько часов блаженства. Ты теперь другая; мои слова относятся к той, другой, которая была моей. Прощай, и лучше ты вообще не вспомнишь обо мне, несчастном, чем будешь думать с ненавистью и горечью. Тебе может показаться, что я предатель, но это не так [156].
29
Новый взлохмаченный профессор произвел не слишком большое впечатление на студентов Цюрихского университета. Брюки у него были слишком короткие, часы – на дешевой железной цепочке, а вместо конспекта лекции – исписанный какими‐то каракулями листок размером с визитную карточку. Да и манера изложения материала не могла помочь студентам изменить кислое выражение лиц: Эйнштейн, видимо, только по ходу лекции решал, о чем будет говорить.
“Здесь необходимо сделать какое‐то нелепое математическое преобразование, но я еще не знаю какое, – заявил он на одной из лекций. – Кто‐нибудь знает, как действовать дальше? – Молчание. – Тогда оставьте пустой четверть страницы. Не будем попусту тратить время…” [157] – и он продолжил читать лекцию. Через десять минут, говоря совсем о другом, он неожиданно остановился и, прежде чем выписать пропущенное преобразование, объявил: “Я понял, что там должно быть”.
Но вскоре он завоевал расположение студентов. Они быстро поняли, что гораздо лучше следить за этим необычным мыслительным процессом, чем выслушивать любой отрепетированный монолог. На лекциях им посчастливилось наблюдать, как Эйнштейн думает. Они могли видеть, что он берет за основу, следить за ходом его рассуждений. В отличие от других преподавателей Эйнштейн не преподносил им волшебный сундук, заполненный окончательными результатами, не объясняя, как их можно получить.
Более того, Эйнштейн умел увлечь студентов. Он призывал задавать вопросы, говорить, когда что‐то непонятно. Он регулярно останавливался и спрашивал, все ли успевают следить за его рассказом. Студенты могли даже прерывать лектора. Во время перерыва Эйнштейн не возражал, когда студенты его группы подходили просто поговорить с ним или задать вопрос. Он готов был тратить на них время, отвечал доброжелательно и подробно, а иногда, увлекаясь, брал студента под руку и продолжал разговор.
Однако оказалось, что преподавание требует от профессора или даже доцента намного больших усилий, чем предполагал Эйнштейн. Он часто жаловался, что слишком занят: нагрузка была изматывающей. Особенно Эйнштейн ненавидел практические занятия. Одному из студентов он сознался,