– Лежи! – властно приказал Иван…
– А отец где? – выдохнула, переводя дыхание, Степанида.
– Жив, жив. Во дворе где-то.
– Ой, слава богу, – обрадованно проговорила Степанида, опускаясь на стул. – А кого убили-то?
– Ивана Андреевича…
– Да ты что?
Убийство Ивана Андреевича совершилось на глазах Ширинкина и Абросимова. Когда началось смятение на Крутояре, они вместе с Жигулевым бежали по горному склону. Дело было так.
Сходка еще не кончилась, когда на Большой дороге показались казаки. Среди народа началось движение. Около решетки, с которой говорили ораторы, люди стояли плотной массой. Среди них были жены рабочих и дети.
– Товарищи, сгрудьтесь теснее, – прокричал кто-то, – не разбегайтесь!
Но народ невольно дрогнул, когда вблизи закачались лошадиные морды и среди напряженной тишины прозвучала резкая отрывистая команда: «Раз-з-зойдись!» Но даже в этот момент не побежал никто. Смятение началось лишь тогда, когда в третий раз раздалась та же команда и лошади, хрипя и вздыбясь, стали наступать на людей. Засвистели нагайки над головами, сверкнули обнаженные шашки, и народ побежал. Абросимов и Ширинкин Иван бежали к тракту. Не сразу заметили они старика Жигулева. Сперва услышали позади его крики. Он стоял, обернувшись к бесновавшимся казакам, и кричал:
– Опричники царские! Что вы делаете? За что бьете мирный народ?
Борис закричал ему:
– Беги! Что стоишь? Убьют!
Жигулев продолжал кричать. Убийство совершилось так молниеносно и так неожиданно, что никто не успел тронуться с места. С площадки сбежал рослый есаул с длинным горбатым носом и со всего разгона полоснул по голове Ивана Андреевича острой сверкающей шашкой. Одно мгновение старик еще стоял неподвижно на широко раздвинутых ногах, потом рухнул на землю.
Иван кончил рассказ. Хотел что-то еще прибавить, но задрожали губы. Борис, поднявшись на локте, заговорил зло, возбужденно:
– Такого дурака сваляли. Они палят, давят нас, а мы, как ягнята… Даже пистолетика дрянненького у меня не было. Нечем ответить. Даже палки не было… Но мы отомстим сполна. Не я буду. Иначе не стоило бы жить… Не для чего жить… – закончил он почти неслышно к закрыл глаза.
Все подавленно молчали. Степанида украдкой вытирала слезы. Она не могла еше освоиться с неожиданным известием. Умом понимала, что это так и есть, Иван Андреевич убит, а сердце отказывалось верить. Ведь только-только он метал сено, только-только разговаривал со всеми и домой пошел быстро, как молоденький, чуть не вприскочку.
* * *
…Борис Абросимов добрался до дому после полуночи. Хотел заснуть сразу и не мог. Навязчиво вставало перед глазами все одно и то же лицо: хищный с раздувшимися ноздрями горбатый нос, рот, ощерившийся в злобе, и шашка, на полный взмах занесенная над головой человека. С мучительной неумолчной повторяемостью пелись в голове одни и те же, неведомо откуда пришедшие слова:
А ружей у нас, братцы, нет под рукою,
Покончили бы с дикой ордою.
Слова выпевались на мотив похоронного марша, томя и раздражая сердце унылой, никому ненужной слабостью, от которой впору было умереть. Как-то само собой сложились новые, его самого удивившие складностью строки:
Близок наш час, за позор отомстим,
Оружье себе мы достанем,
Погибнет злодей, все опричники с ним,
Свободны, счастливы мы станем.
Отыскав в кармане карандаш и смятую бумажку, Борис присунулся к окошку, сквозь которое пробивался хмурый предутренний рассвет, и криво, как попало, набросал часть песни.
Заснул он с первыми петухами. Около полудня его разбудил Иван Ширинкин. Он успел сходить в город, отмахать туда и обратно шесть верст и узнать от верного человека, что комитет социал-демократической партии намерен организовать в час похорон Жигулева демонстрацию по городу, устроить митинг перед губернской тюрьмой, где сидел Александр, направить в Пригорье делегацию с венками и выступить с речами на могиле. Все расходы по устройству похорон комитет брал на себя.
– Сегодня в восемь часов массовка на Сухой Вогулке, – сказал Иван. – Мать к Жигулевым бегала, ее едва пропустили. У ворот поставлен патруль. Спрашивают каждого, кто такой, зачем? Мужиков совсем не пропускают. Да еще новость: Марфу Калиничну в управление вызвали…
– Это зачем?
– Черт их знает. Говорят, вице-губернатор сюда приехал и еще кто-то из высших жандармов. Ночью, говорят, прикатили.
Юноши задумались. Было ясно, начальство всполошилось и теперь всеми силами будет стараться притушить общественную огласку, замести следы преступления. Не с этой ли целью вице-губернатор и вызвал Марфу Калиничну?
В избу вошел Окентич. Насупив белые брови, осмотрел голову Бориса, потом спину Ивана.
– Кость не тронута, а рубец глубокий. Ничего, Борис, до свадьбы заживет. Меня разок тоже дернули. Зудит сейчас. А ты, Ваня, чисто зебра полосатая. Но Борису крепче досталось. Вот как мирная сходка обернулась. Как девятого января… А Иван уж не воскреснет. Погиб мужик… До вчерашнего дня я надеялся тихо, мирно кончить свой век. Семья одолела, куда уж мне? А теперь вижу, надо, ребята, что-то соображать про свою жизнь. Иначе в порошок изотрут, и детишки не увидят света.
– Что я тебе толковал? Руби столбы, заборы упадут сами, – заметил Борис. – На массовку пойдешь?
– А как же! Уж амуницию приготовил.
К вечеру Окентич снарядился на массовку. В лаптях, за плечами – котомка, в одной руке – лукошко, в другой – чайник. Он был похож на грибника, отправляющегося в лес с ночевой. Борис и Иван, переменив одежду, взяли с собой по топорику и узелку, из которых высовывались горлышки бутылок. Из ворот вышли вместе. Отойдя от пруда, разошлись в разные стороны.
Приближаясь к лесу, Окентич заметил Яшу Жигулева и подал ему предостерегающий знак: иди сам по себе. На развилке дорог среди кустарника сидел на пеньке человек с березовой веткой в руке.
– Как пройти к Горелому мосту? – спросил Окентич.
Человек веткой показал дорогу. Узкая тропинка все дальше и дальше уводила от проезжей дороги. Лес стал гуще и выше. Пахнуло прохладой. Тропка оборвалась у широкого лога, поросшего кустарником и высокой травой. Люди, вполголоса переговариваясь, усаживались, где придется, ставя подле себя то пустой котелок, то лукошко. Скоро оба склона ложбины заполнились народом.
Усмотрев у дальнего дерева маленькую, точно сжавшуюся в комок знакомую фигурку в фуражке, Окентич пробрался к Яше и, сев рядом, легонько притянул его к себе. Он не хотел его ни утешать, ни ободрять, а только дать понять: «Ты не один остался на свете, с тобой