Развели костер и жарят свинину, оставшуюся с Пензы. Мяса мало, но делят поровну, и толстый Марек Риго шутит, что так-то они и коммунизмом проймутся. Игорь докладывает о больной Рите, а Клим напоминает, что их постой слегка затягивается. «Матвей не согласится, хотя и не сдаст – такой типаж, – толкует Клим, – Рыбы по гороскопу, не иначе». – «А что это может значить?» – спрашивает Рита. «То есть, – поясняет Клим, – когда индивид сочувствует правде и благому, но всецело зажат и тревожится пойти наперекор принципам и законам. Его бы трусом наярлычить, но то будет неверным, потому как подобный рыбий человек верит и тем и другим, он мечется в омуте своего сознания и всячески сомневается. Такому лучше, если поставят на дрезину, дадут рычаг и скажут – дави! Дави и не кумекай, дави – и прикатишь, где тебе прекрасно будет. А что для того индивида прекрасно – он и сам не знает, ждет, когда со стороны подскажут».
– Сходить бы мне, – предлагает Рита Игорю, – бабы договорятся. Расспрошу ее, вдруг расскажет чего.
– Ничего затея, – соглашается фон Крейт, – только старуха тебя не впустит. Она опекает дочь яростно, как волчица.
– А я все равно попробую.
Ночь выдается хладной. Кутаются в кабине дилижанса все, кроме Клима, храпящего в палатке. Выходит по нужде Игорь, зевает и видит на дереве Клима.
– Опять ты своим вшивым богам молишься, – говорит Игорь, не надеясь на ответ.
– Дай мне честный ответ, – вдруг просыпается Клим и слезает с дерева, – зачем ищешь Зипайло? Должок какой у него? Всю страну проехать, а зачем? Служили вместе? То мне ясно. Но чем он зацепил-то тебя?
– Обмен давай, тогда и честно будет.
– Скрывать мне нечего, говорил уже, что барон Штернберг присвоил мой ташуур. Вот за ним и еду.
– Откуда шрам такой? – показывает на его грудь Игорь.
– Молнией шарахнуло. Боги меня поцеловали, – объясняет Клим. – Теперь я вижу их намеки и шалости. Проказливые, как дети. Только злые дети, несговорчивые.
– К Зипайло у меня посмертное послание от сослуживца, вот исполняю волю.
Восходит солнце, и тянутся к паромной переправе люди и вагоны, набухает шум и гремят железом составы. Клим больше ни о чем не спрашивает, упаковывает в тряпицу книжку и прячет ее в нагрудном кармане. Фон Крейт задает вопрос: «Та маска, которую ты у мертвеца из пруда забрал, она что-то значит?» – «Еще как, – отвечает Клим, не отнекиваясь, и добавляет: – Значит, что впереди у нас версты, набитые пылью, взвесью и фантомами. Знак дурной, но радуйся, что я с вами». – «А не будь тебя, дошли б как белые люди, без страшных предсказаний». – «Ступай, раз так, держать не буду. Но и Риту не отдам, у нас договор». Игорь ввинчивает папиросу в озябшую землю и уходит, сдержав порыв ответить на оскорбление.
Весь день, выдавшийся ветреным, но солнечным, Клим слонялся по Саратову, смущая позерским видом честный люд. Мужики звали его к себе, надумывая обтрясти, и Клим с воодушевлением присоединялся, нес взбалмошный абсурд про космос и так забалтывал простых мужиков, что те начинали расспрашивать о дальней звезде Бетельгейзе. Позже Клим выменивал на безделушки из камней или спички съестное, пусть то была краюха сухого хлеба, а у некоторых интересовался совсем уж невероятным обстоятельством: показывал маску, снятую с трупа, и спрашивал, нет ли где мастеров, что таким торгуют? Или не было ли случая, чтобы кто-то помирал с таким вот чудным экспонатом? Саратовцы пожимали плечами и разбредались от греха подальше. Служаки закона трижды слюнявили листы Клима, убеждаясь, что перед ними правильный человек, и каждый раз отпускали с угрозой и скрытой неприязнью.
Марек Риго и Патрик Лингр отмывали дилижанс от осенней грязи, отскребали крючками лошадям копыта. Игорь искал другую переправу, но ему только и талдычили, чтобы он обождал месяц-два, вот лед встанет – и по нему кто угодно пройдет; вечером Игорь сварил жидкий овощной бульон. Вернулась Рита, взбудораженная и счастливая. «Нашла, – говорит, – докопалась-таки до сути! Ленка – так жену Матвея звать – не просто так хворает, нет! Ее травят! Причем собственная мать. Во как, ужас, да?» Рита жует хлебную мякоть и хлебает бульон, ожидая, когда все поймут масштаб катастрофы. Но Игорь только хмыкает, а Клим продолжает строгать сосновый клин. «Сухари! – подводит черту Рита. – Нельзя же так оставить». – «Откуда узнала?» – спрашивает Игорь. «Обнюхала все банки, а перед тем представилась монахиней. „А чего, – спрашивает ее матка, – без одеяния?“ – „В стирке“, – говорю. Она и поверила. И вот нюхаю банки – а там вонь такая, и этим-то Ленку и поили. Я одну узнала – дурман-трава. Некоторых девок такой рассудка лишали. Ну да не суть. Я и про другие не лучше рассудила и спрашиваю: что с Матвеем-то не поделили? А Ленка отвечает, что она изменила муженьку-то, а он узнал и норовил выгнать к чертям и ее, и матку ейную. Тут она, Ленка, и свалилась с жаром, так больше месяца лежит». – «Мать травит дочурку, чтобы зять из дома не выставил, так, получается?» – рассуждает Игорь. «Чего к другому не пойдет? С которым изменять надумала?» – спрашивает молодой Патрик. «А убили его. Красные. За что – не стала расспрашивать», – говорит Рита. И все соглашаются, что их продвижению по пути новые сведения никак не полезны, а наоборот. Тогда Игорь собирается и уходит, не обронив ни слова. «Куда?» – кричат ему в спину. Рита догоняет Игоря и повисает у него на шее, целует вдруг в губы и просит, чтобы он не бросал ее и не творил бед. Игорь, опешив, отстраняет девушку и обещает вернуться.
«Добрый ты человек», – говорит Игорь, наливая в стакан самогона, купленного у бабки в соседней избе. «А ты не врешь про тещу-то?» – спрашивает Матвей, закусывая чесноком. Они сидят на закоптелой кухоньке и глядят в окно, за которым валит снег, образуя высокие сугробы. «Спроси у нее в лоб, ответит. – И, выпив залпом и закусив, продолжает: – Последний ты человек в царстве зверей. Сразу по тебе видно. Когда в траншее землей засыпало, я глядел на товарищей – а там, в глазищах, сразу суть проступала: кто хищник, а кто травой питается да жить мирно хочет. Вторые, конечно, не выживали. Да и ты не воевал, вижу. И вот тебе мой совет