Потом больше уважать стали. Кита-полосатика, алямака — по-алеутски, загарпунил. Через три дня выбросило кита у соседнего селения — нашли в нем отравленный гарпун с меткой Ильи. Обе деревни три дня пировали.
За весну Илья такую коллекцию у алеутов набрал — ни в одном музее не сыщешь. Ему просто было — уважали Илью, знали, что не обманет, цену настоящую даст, и за шапку деревянную с козырьком, и за гарпун, и за байдару. Была у Вознесенского мысль — скупить все типы лодок и байдар, какие только есть на севере. Но не удалось — Академия на это денег не выделила. Но потом ему друзья-охотники модели маленькие всех лодок сделали.
На следующий год отправился Вознесенский еще севернее, к эскимосам. Там тоже коллекцию славную собрал. По лесным индейцам вояж совершил. На Курилы ездил. И все это то на попутной шхуне китобойной, то на боте промысловом, то пешком, на лыжах, на собаках. Из года в год. И уже почти легендарной стала коренастая фигура помощника препаратора. Он возвращался из плавания, обветренный, высохший, ученый без степеней, славный землепроходец, преданный солдат науки.
В 1845 году Вознесенский перебирается на Камчатку. Три года без передышки меряет он тайгу, и пороги камчатских рек, и берега Охотского моря. Возвращается к алеутам, снова к эскимосам, снова посещает Курилы.
В 1848 году постаревший академик Брандт сообщает на заседании Академии, что вот уже больше года нет вестей от Вознесенского. Есть опасения, что путешественник погиб. Известие это было встречено на заседании довольно равнодушно. Мало кто из академиков помнил безродного парня, посланного на край света.
Но Илья и не думал погибать. Добралось до Петербурга через Якутск запоздалое письмо. Оказывается, Вознесенский в Новоархангельске. Правда, болен он. Десять лет беспрерывных странствий подорвали здоровье. Но если Академия сочтет нужным, пишет он, то он продолжит свой путь.
Академия ответила — можно вернуться. Да и денег больше нет.
Десять лет с лишним не был Илья в Петербурге. Мало кто узнал его. Отец умер, друзья либо разъехались, либо забыли. Да и как дать тридцать лет этому усталому, рано постаревшему человеку, в кожу которого так глубоко въелся таежный загар.
А когда академики увидели коллекции, что собрал Вознесенский, то даже и не знали поначалу, как к ним подступиться. Да и посудите сами:
Зоологических предметов — чучел, скелетов, шкур и насекомых — более шести тысяч. В том числе скелет кита.
Ботанических гербариев — две тысячи листов.
Минералогических образцов — более тысячи.
Рисунков — полтысячи.
Дневников — несколько десятков толстых тетрадей. В них и словари многих индейских племен и этнографические описания, которым цены нет.
Этнографический музей получил триста ящиков. Число экспонатов было настолько велико, что и по сей день в Музее этнографии более двух третей американских коллекций — собрание Вознесенского.
Глава четвертая
ЧИНА НЕ ПОЛОЖЕНО
Специальная конференция Академии наук постановила:
«Считать, что миссию свою помощник препаратора Вознесенский выполнил с самоотвержением и совершенным успехом... Ученые плоды этой замечательной экспедиции богатством и разнообразием и важностью превзошли все ожидания Академии».
А дальше что? А дальше поселился Гумбольдт российский при музее и стал следить за распаковкой и сортировкой коллекций. Будущее, несмотря на приветствия первых дней, было туманнее, нежели в самые трудные годы странствий.
Академия наук обратилась к его величеству с просьбой утвердить путешественника, несмотря на молодость его, консерватором музея. Да и кто, кроме Вознесенского, мог, в самом деле, разобраться в море экспонатов, кто больше знал о Камчатке, Америке, Тихом океане?
Пришел ответ: «Ни происхождение, ни воспитание не дают ему права на занятие классной должности...»
Куда там! Ты хоть разбейся, хоть снова Америку открой, но ежели ты безроден...
А Илья знал языков два десятка, весь мир повидал — так что среди ученых робеть не приходилось.
Шесть академиков создали себе бессмертную славу, разбираясь в сокровищах коллекций Вознесенского, — он же ни славы, ни достатка не добился. Чтобы денег заработать, делал чучела на заказ и только урывками, по вечерам, приводил в порядок дневники и записи. Потом все-таки получил чин. И орден Станислава третьей степени. И избрали его действительным членом Географического общества, действительным членом Энтомологического общества. И даже удостоился личной благодарности императора. Нет, не за путешествия, не за заслуги перед наукой. Сделал чучело «Лорда» — любимого коня его императорского величества. И тем угодил нежданно.
И рано умер. Не оставив дочери ни гроша.
Коллекции Вознесенского разобраны, но архив его еще по сей день полностью не изучен. Только теперь приступают к этому. Вновь открыты рисунки путешественника, прочитываются дневники. Фотография его заняла почетное место в музее, рядом с коллекцией полярной Америки, равной которой нет во всем мире.
Многие из американских племен, которые изучал Илья, вымерли за последнюю сотню лет, другие — забыли обычаи своих предков. И предметы их быта, труда и искусства сохранились только в ленинградском Музее антропологии и этнографии имени Петра Великого АН СССР.
Заслуга в том безродного помощника препаратора.
Отступление последнее
ЛЕНИНГРАД, ГОД 1964-й
— Я не знал о нем раньше, — говорит Ларсен и крутит в руках свою темную прокуренную трубку.
Ларсену, по-моему, понятен Вознесенский. Ведь он тоже ходил дорогами Ильи и ночевал в эскимосских поселках. Ларсен всматривается в лицо Вознесенского на старинной фотографии. Но что на ней разберешь?
Потом мы возвращаемся в нашу курилку. Нам пора прощаться, а то бы я рассказал Ларсену и о других Вознесенских, плоды труда которых выставлены в музее. Вот мы проходим мимо папуасской коллекции Миклухо-Маклая, мимо индийского собрания супругов Мервартов, замечательных ученых, исколесивших за много лет самые дальние уголки Индии и Цейлона, мимо коллекций Литке и мимо зала, открытого совсем не так давно, — зала хорезмских коллекций Толстова...
И, как бы совсем невпопад, Ларсен говорит прощаясь:
— И все-таки он был счастливым человеком.
Это о Вознесенском