Он поднялся, неуклюже поклонился и вышел из комнаты, сжимая в руке изумруд так, будто это было сердце живой птицы.
Дверь за ним закрылась, а я откинулся на подушки, выжатый до капли. Этот урок отнял у меня больше сил, чем целая ночь расчетов. В дверях кабинета вдруг возникла грузная фигура Кулибина. Очевидно, он направлялся ко мне с каким-то вопросом по гильоширной машине, но застал финал нашего разговора. Пусть он и не смыслил в ювелирном деле, зато уловил главное. Он видел горящие, ошалелые глаза Ильи. Слышал обрывки моих фраз про «душу камня» и «скелет». Он, всю жизнь бившийся в стену непонимания, увидел в «счетоводе» нечто — человека, зажигающего в простом мастере огонь познания.
Он хмыкнул, поскреб в затылке, посмотрел на меня с каким-то задумчивым любопытством.
— Опять голову морочишь, — проворчал он, правда беззлобно.
Развернувшись, он так и не задал своего вопроса и ушел к себе, оставив меня одного. Я улыбнулся. Кажется, мой главный урок сегодня услышал не только Илья.
На следующий день черед дошел до Степана. Мой лучший мастер по металлу, бородатый богатырь с руками кузнеца, вошел в комнату с видом победителя, неся на бархатной подушке, как святыню, несколько образцов нового сплава для «скифского стиля». Это было серебро с добавлением меди — его ответ на мои требования создать металл, который хорошо бы поддавался чернению и имел особую твердость. Идеально отлитые и отполированные, пластины отражали свет из окна матовым, чуть красноватым блеском. В его осанке сквозила гордость за проделанную работу, и оттого мне было почти жаль его разочаровывать.
— Хорошо, Степан. Очень чисто, — сказал я, беря одну из приятно тяжелых пластин. — А теперь принеси-ка мне маленький молоточек для чеканки. И шперак.
— Чего, простите, Григорий Пантелеич? — не понял он.
— Наковаленку ручную, — терпеливо пояснил я. — С острым рогом.
С недоумением посмотрев на меня, он все же принес маленькую, отполированную до блеска стальную наковальню весом не меньше пуда. Почти час он потратил на этой действо. С кряхтением слуги водрузили ее на массивный дубовый табурет у моего изголовья. Степан следил за этими приготовлениями с растущим беспокойством, не понимая, что я задумал.
Я взял серебряную пластину толщиной в два гривенника. Положив ее на острый, конусообразный рог шперака, я примерился, хотя руки все еще были слабы и предательски дрожали.
— Что вы удумали, барин? — с тревогой в голосе спросил Степан. — Не ровен час, по пальцам себе заедете!
— Смотри.
Собрав все силы, я нанес по центру пластины несколько коротких, отрывистых ударов легким молоточком — не со всей дури, а точечно, в одно место, где под металлом был твердый стальной рог. Раздался резкий треск, похожий на звук лопнувшей струны. Пластина переломилась надвое, оставив на роге шперака глубокую отметину.
Степан ахнул, не веря своим глазам.
— Хрупкое, — констатировал я, протягивая ему два жалких обломка. — Ты сделал не сплав, Степан, а стекло. Красивое, твердое, хрупкое. Мы не можем себе позволить, чтобы браслет за тысячу рублей лопался, если его хозяйка случайно ударится рукой о дверь кареты.
Он взял обломки. Его мозолистые пальцы, привыкшие повелевать металлом, дрожали. Не зря я целый час ждал наковальню. Лучше один раз показать, чем тысчу раз объяснять.
— Но… я добавил меди, как вы и велели, Григорий Пантелеич, — растерянно пробормотал он. — Чтобы тверже было.
— Ты перестарался. — Я вздохнул. — Смотри сюда.
Я потянулся к блюдю, где мне по совету Беверлея приготовили «еду» — варенные бобовые. Высыпав на поднос ровный слой гороха, я начал объяснение.
— Представь, что каждая горошина — это крошечная, невидимая глазу частичка чистого серебра. Видишь, как они лежат? Ровными рядами, плотно друг к другу. Если на них надавить, они легко сдвинутся, проскользнут, поэтому чистое серебро такое мягкое.
Я провел пальцем по гороху, и он легко разошелся, как вода. Степан смотрел, затаив дыхание.
— А теперь мы добавим меди. — Я взял с блюда горсть фасоли и бросил ее в горох, перемешав. — Фасолины крупнее, угловатые. Они вклинились между горошинами, сломали их ровные ряды, застряли. Теперь, чтобы сдвинуть горошины, нужно преодолеть эти препятствия. Сплав стал тверже.
Я снова провел пальцем, но на этот раз горох не поддался так легко, упираясь в фасолины. Степан понимающе хмыкнул.
— Но ты, — я посмотрел ему в глаза, — бросил слишком много «фасоли». Горошинам стало так тесно, что они вообще не могут двигаться. И когда я ударил по ним молотком, они не смогли сдвинуться и просто сломались. Нам нужна твердость, которая не исключает пластичности. Металл должен гнуться, а не ломаться. Нам нужно найти золотую середину.
Держа в руках обломок своего неудачного сплава, Степан смотрел на горох с фасолью. Я видел буквально как в его голове простая крестьянская метафора превращалась в понимание сложнейшего физического процесса.
— Так сколько же… фасоли… класть? — спросил он.
Я взял ручку и лист бумаги. Вот он, момент истины для моей «сожженной библиотеки». Я не мог просто «вспомнить» точную формулу стерлингового серебра — мне пришлось ее реконструировать.
— Так… — бормотал я, выводя цифры. — Чистое серебро — сто. Нам нужно добавить меди. Десять частей? Нет, будет слишком красным и, как мы видели, хрупким. Восемь? Возможно. Попробуем… семь с половиной. Да. На сто частей серебра — семь с половиной частей меди. Или, если точнее, девятьсот двадцать пять частей серебра на семьдесят пять частей меди. Должно сработать. Вот тебе точный рецепт, Степан. Не «на глазок», а по весу. Возьми аптекарские весы и взвешивай каждую крупицу.
Он смотрел на формулу, как на священное писание.
— Но это еще не все. — Я взял другой лист с наброском массивного браслета в «скифском стиле». — Ты хочешь отлить его цельным куском, так?
— А как же еще? — удивился он.
— Как архитектор, — ответил я. — Посмотри на свод в соборе. Он держит на себе тонны камня благодаря форме, а не толщине. Так и здесь. Нам не нужен тяжелый, неуклюжий брусок металла — нам нужна правильная архитектура.
Моя ручка заскользила по бумаге, рисуя браслет в разрезе.
— Мы сделаем его полым, как кость птицы, а внутри для прочности пустим поперечные переборки — ребра жесткости. Он станет втрое легче, однако, поверь мне, вдвое прочнее на излом. Перестань мыслить как литейщик, который просто льет металл в форму. Стань инженером, который строит из металла.
Степан смотрел то на обломок своего сплава, то на чертеж «браслета-собора». На его глазах рушился и строился заново его мир, прежде состоявший из горна, тигля и