Он уже не видел меня. Его взгляд был прикован к рождающейся на бумаге схеме, и на его лице было то самое выражение абсолютного, чистого счастья, какое бывает у творца в момент озарения.
Вот и замечательно. Сбылась мечта… Кулибина.
Глава 5
Два месяца. Долгие, сплетенные из боли, слабости и злого, упрямого желания выжить. За это время моя спальня-тюрьма постепенно преобразилась. Из нее выветрился запах лекарств, уступив место успокаивающему аромату сандала и воска от догорающих свечей. Опираясь на тяжелую трость, я мог сделать уже несколько шагов по комнате. Каждый такой шаг — маленькая победа, отвоеванная у собственного тела.
За окном выл последний злобный оскал уходящей зимы — яростная апрельская метель. Но здесь, в полумраке комнаты, царили тепло и покой. Утопая в горе подушек, я полулежал в постели, пока Элен, положив голову мне на плечо, лениво обводила пальцем контуры затянувшихся, но все еще багровых шрамов на моей груди. От ее невесомых прикосновений по коже бежали мурашки. Мы тихо переговаривались, будто заговорщики в своем штабе, делясь последними новостями.
— Твой план сработал, — прошептала она, ее дыхание коснулось моей шеи. — Даже слишком хорошо. Воронцов доволен. Весь Петербург теперь только и судачит о твоем помешательстве.
Я усмехнулся.
— И что же плетут в свете?
— О, самое разное, — в ее голосе зазвенели смешинки. — Княгиня Мещерская клялась вчера у Кочубеев, что видела, как ты пытался запустить в небо медного змея с привязанными к нему лягушками. А граф Завадовский божится, что ты скупил всю селитру в городе и собираешься выпарить воду из Фонтанки в поисках философского камня. Наш купец Сытин успокоился окончательно. Решил, что его враг сам себя извел, и взялся за свои темные делишки.
— Вот и славно, — я провел рукой по ее волосам, вдыхая их тонкий аромат. — Пусть считает меня безобидным сумасшедшим. Это на руку.
— Не все так считают, — она на мгновение посерьезнела. — Дюваль не поверил.
Я напрягся. Этот французский павлин оказался хитрее, чем можно было ожидать. Профессионал, чью интуицию нельзя сбрасывать со счетов.
— Он слишком хорошо знает мир камней и металла, — продолжала Элен. — Не верит, что гений, создавший печать для Государя, мог так внезапно тронуться умом. Он уверен, что это какая-то хитрая игра. И он начал действовать.
— Что, строчит кляузы в Управу?
— Хуже, — она подняла голову, и в ее глазах заплясали отблески каминного пламени. — Он пытается тебя превзойти. Мои люди доносят, что он ведет себя очень странно. Нанял двух лучших рисовальщиков из Академии художеств. Заказал через своих знакомцев в Париже и Женеве все доступные книги по механике и теории орнаментов. Он заперся в своей мастерской и готовит что-то. Какое-то собственное творение, которое, по его замыслу, должно затмить славу «Саламандры».
Вот как… Так это же хорошо. Лучше в профессиональном плане толкаться локтями, чем убийц нанимать. Такой ход был намного лучше. Француз решил победить моим же оружием. Что ж, это обещает быть интересным состязанием.
Элен, заметив мою задумчивость, мягко сменила тему.
— Твои птенцы, кстати, оперяются, — улыбнулась она. — Илья вчера заставил ахнуть саму графиню Орлову. Принес ей тот самый безнадежный, мутный турмалин, что ты ему дал. Так он его обработал так, что внутренние дефекты сложились в узор, похожий на морозные рисунки на стекле. Графиня теперь всем рассказывает, что у нее в перстне застыла душа русской зимы. А Степан… твой Степан напугал генерала Громова.
— Это еще каким образом?
— Сделал для него образец офицерской пряжки по твоему чертежу. Полой, с этими, как ты называешь, «ребрами жесткости». Громов, когда взял ее в руки, не поверил. Решил, что оловянная. А потом велел адъютанту рубить ее саблей — та оставила лишь царапину. Генерал теперь носится с этой пряжкой по Военной коллегии и требует вооружить ею всю армию. Говорит, покажет самому Аракчееву.
Я слушал ее и ощущал, как на душе теплеет. Система работала. Мои идеи обретали плоть в руках учеников. Империя строилась, даже пока ее условный император был прикован к постели.
— Ах да, — спохватилась Элен. — Тебе письмо. Из Гатчины.
Она потянулась к прикроватному столику и протянула мне плотный, запечатанный сургучом конверт с императорским гербом. Вскрыв его, я увидел несколько строк, выведенных аккуратным, бисерным почерком Вдовствующей императрицы. Она желала мне скорейшего выздоровления, сетовала на дерзость разбойников в столице и в конце, с явным лукавством, добавляла:
«Помните, однако, мастер, о Вашем обещании удивить меня маской. Надеюсь, Вы не сочтете сие досадное недомогание достаточным предлогом, чтобы уклониться от столь приятного долга. Жду Вас в Гатчине, как только лекари позволят».
Вместо хмыканья с моих губ сорвался тихий смешок. Даже в письме эта женщина умудрялась отдавать приказы с изяществом светской любезности.
— Кажется, с выздоровлением придется поторопиться, — сказал я, показывая письмо Элен. — Ее Величество не любит ждать.
— Ты и так торопишься, — проворчала она, снова устраиваясь у меня на плече. — Вон, уже по комнате гарцуешь.
— Не гарцую, а передвигаюсь, — поправил я ее, беря в руки трость, что стояла у изголовья.
В руке лежал дипломный проект моей школы. Тяжелое, почти черное эбеновое дерево венчал набалдашник — настоящее произведение искусства. Саламандра из цельного куска темно-зеленого нефрита, вырезанная Ильей с анатомической точностью, обвивала гладкий серебряный шар, испещренный тончайшим, паутинным узором. Этот узор Степан нанес вручную, используя принципы, подсмотренные на моих чертежах гильоширной машины. В этой вещице слились их благодарность и отчет о проделанной работе.
— Изящная работа, — сказала Элен, проводя пальцем по гладкой поверхности камня. — Они становятся настоящими мастерами.
— Ювелирами, — поправил я ее. — И это только начало.
Я положил трость рядом. Она стала символом того, что мои ювелирный дом уже способен создавать сложные, многосоставные вещи. И мыслить самостоятельно. Вот что было важнее любого оружия.
— А как там старый медведь? — спросила Элен, устраиваясь поудобнее. — Варвара Павловна жаловалась, что он заперся во флигеле и никого к себе не пускает. Опять что-то затеял?
Я усмехнулся: образ медведя, залегшего в берлогу, подходил Кулибину как нельзя лучше.
— Он не затеял. Он творит. И, боюсь, скоро сведет меня с ума своим гением.
Я рассказал ей, как пару недель назад он крыл на чем свет стоит мою «бумажную заумь», а потом… просто исчез. Заперся в своей вотчине, выставив за дверь даже верного Прошку, и велел лишь носить еду к порогу. Из-за двери доносились только грохот, скрежет и