— Я уж было решил, что он от злости спалил мои бумаги в печке, — продолжал я. Вчера, когда я сидел в кресле у окна над новой схемой, дверь в спальню распахнулась. На пороге стоял Кулибин с безумным огнем в глазах. В руке он сжимал чертежи. Не говоря ни слова, он пересек комнату и бесцеремонно ткнул мозолистым пальцем в узел резца:
— Ты, счетовод, головой-то подумай! Твое огненное сердце, оно ведь как конь норовистый, живое! То рванет, то придержит. Дрожать будет, пыхтеть! А резец, что узор режет, — ему нужна не сила, ему нужен покой. Абсолютный. Чтобы шел плавно, как по маслу, без единой дрожи. Иначе вместо тонкой паутины выйдет пьяная каракуля. Твой движитель даст нам вибрацию, а вибрация — наш главный враг!
Я тогда застыл с открытым ртом. Он был прав. Увлеченный мощью ДВС, я едва не совершил фатальную ошибку, сосредоточившись на силе, когда следовало думать о стабильности.
— И он был прав, — выдохнул я, возвращаясь в тишину спальни. — Любой двигатель, даже самый совершенный, дает микротолчки. А для гильоша, где резец вырезает линии тоньше волоса, малейшее дрожание — смертный приговор для всей затеи.
Элен внимательно слушала, ее ум цепко выхватывал суть.
— Так значит, все пропало?
— Нет. Он принес решение. Гениальное в своей простоте, — я снова взял со столика переработанный Кулибиным чертеж. — Смотри. Вот здесь, под станком, он спроектировал глубокую шахту. В ней будет ходить тяжеленная, в несколько десятков пудов, чугунная гиря. Точно как в больших напольных часах. Она опускается под собственным весом, тянет цепь и приводит в движение весь механизм.
— Но в чем же здесь гениальность? — не поняла она.
— В том-то и дело! — Воодушевленно улыбнулся я. — Сила тяжести — самая постоянная и стабильная сила во вселенной. Она не дрожит, не чихает, не устает. Гиря опускается с абсолютно одинаковой скоростью, обеспечивая идеальную плавность хода резца. Это самый точный привод, какой только можно вообразить для такого станка. Кулибин интуитивно нашел решение, до которого я, со всеми моими знаниями, не додумался.
Я замолчал, давая ей осмыслить суть. Что мне нравилось в Элен, она почти всегда схватывала суть. Да, может не понимала нюансы, но улавливала квинтэссенцию идеи на интуитивном уровне.
— Но тогда… зачем нужен твой двигатель? — в ее голосе прозвучало явное разочарование.
— А вот здесь-то и кроется вся соль, — я хитро усмехнулся. — Гиря опустится, и что дальше? Снова звать дюжих мужиков крутить ворот? Долго и неэффективно. Кулибин нашел для нашего «огненного сердца» идеальную работу. Наш двигатель будет работать только на подъем гири, в то время как сам станок «отдыхает». Представь: запустил мотор, он за десять минут втянул чугунную болванку наверх и отключился. Полностью. После чего на целый час воцаряется тишина, и станок работает, подчиняясь лишь бесшумной, плавной силе тяжести. Никаких вибраций. Никаких рывков. Получается замкнутый цикл: гравитация обеспечивает идеальную точность, а наш маленький, шумный и несовершенный двигатель — делает эту точность бесконечной. Станок становится полностью автономным. Ему нужен лишь спирт в баке и один человек для надзора.
Элен внимательно смотрела на чертеж. Я видел, как в на ее лице рождается понимание. Она увидела симбиоз идеальной точности и грубой силы.
— Эта связка привела старика в неописуемый восторг, — закончил я. — Он теперь одержим идеей создания первого в мире «самозаводящегося» станка. Носится со своим прототипом двигателя, как с писаной торбой, экспериментирует со спиртовыми смесями, пытается добиться ровного горения, доводит до ума зажигание… Фактически, он превратил заказ Императора в свою личную лабораторию. И я ему не мешаю. Пусть творит.
Я откинулся на подушки, опустошенный рассказом, но в то же время полный странного удовлетворения. Мой ход сработал. Я удержал Кулибина, дал ему задачу, достойную его гения. И наш странный союз, рожденный из недоверия, уже приносил плоды.
Разговор о механизмах и интригах иссяк. Мы замолчали.
Элен снова легла рядом. Ее палец вернулся к моим шрамам, но теперь скользил по ним иначе: словно вчитывался в них, как слепой в рельефный шрифт, пытаясь понять рассказанную ими историю. Огонь в камине угасал; угли, подернутые серым пеплом, отбрасывали на стены и потолок багровые, дрожащие блики.
— Я так боялась тебя потерять, — прошептала она в тишину, ее голос стал нежным. — Ты первый… кто не пытался меня купить или использовать. Ты просто… увидел.
Я молчал — слова были лишними. Ее плечи напряглись, по телу прошла тонкая, почти незаметная дрожь. В этот миг исчезла хозяйка теневой империи и светская львица, осталась напуганная, уязвимая женщина. Хрупкий, опасный момент, похожий на первый весенний лед. Одно неверное слово — и все треснет, а она снова замкнется в своей ледяной броне. Но мне захотелось рискнуть. Наши с ней отношения, как назревший бутон, требовали нового толчка в развитии.
— Элен, — позвал я так тихо, что едва сам себя услышал. — Я ничего о тебе не знаю. Расскажи мне. Кто ты?
Она вся подобралась, мышцы на спине окаменели. Секунду, другую она молчала, и я уже успел пожалеть о своем вопросе. Но потом из ее груди вырвался медленный выдох, и она заговорила. Ровно, почти безэмоционально, глядя в темнеющий потолок, будто читала чужую, давно выученную наизусть историю, которая уже не причиняла боли.
— Я — ошибка, — сказала она, — одного из самых могущественных людей екатерининской эпохи. Его незаконнорожденная дочь. Он никогда не признавал меня официально, хотя держал при себе, в загородном имении. Я была его тайной гордостью и его самой красивой игрушкой.
Пока она рассказывала о детстве в золотой клетке, о блестящем домашнем образовании, которому позавидовал бы иной гвардейский офицер, во мне поднималась горькая волна узнавания. Ее учили языкам, истории, фехтованию и политике. Готовили не к балам, а к власти. Она росла, слушая в полуоткрытую дверь кабинета, как ее отец с друзьями вершат судьбы Империи. Я тоже был чужаком в этом мире, тоже вынужден был учить его правила, чтобы выжить.
— Когда мне исполнилось восемнадцать, отец решил, что игрушка созрела и ее можно выгодно продать, — в ее голосе не была сухая констатация. — Он нашел мне партию. Молодой князь из другой, не менее влиятельной семьи. Их союз должен был создать несокрушимую силу при дворе. А я — стать цементом, скрепляющим эту стену. Морганатический брак, — она усмехнулась.
— Ты отказалась?
— Пыталась, — выдохнула она. — Умоляла, кричала, угрожала. Ультиматум отца был прост: либо брак, легализация статуса и место в свете, либо меня, лишенную всего, выбрасывают на улицу, как безродную девку. Я подчинилась.
Она замолчала. В камине с треском