Последствия были катастрофичны. Мои главные заслуги — научный подход и системное обучение — в устах этого испуганного мальчишки прозвучали как профанация и отказ от вековых традиций. Я учил их думать; Дюваль же представил все так, будто я разучиваю их работать. В какой-то момент Федька поднял на меня испуганные глаза, и мне стало его просто жаль. Он сам не понимал, что говорит.
Старейшины слушали, на их лицах отражался праведный гнев. Они видели во мне еретика, разрушающего их мир, их веру.
— Благодарю, юноша, можешь идти, — отпустил Дюваль предателя и повернулся ко мне с выражением скорби на лице. — Вы слышали, господа. Веками секреты мастерства передавались из рук в руки. Мэтр Григорий же потчует своих учеников сомнительными фокусами и алхимией. Это подрыв самых основ нашего ремесла!
Зал зашумел. Каждое мое слово тонуло в неодобрительном ропоте. Мои аргументы о том, что наука помогает искусству, доказывали мою профанскую сущность. Дюваль полностью контролировал ситуацию: он был на своей территории, окруженный своей стаей.
Откашлявшись, старшина Краузе вынес вердикт. Он говорил медленно, с тяжелым немецким акцентом.
— Управа, выслушав доводы, находит обеспокоенность мэтра Дюваля и прочих почтенных мастеров обоснованной. Хотя мы и не можем отменить указ Его Императорского Величества, мы, как блюстители чести и чистоты нашего ремесла, обязаны удостовериться, что звание мастера присвоено достойному. Посему, Управа постановляет: действие патента мастера Григория Пантелеивича приостановить до прохождения им квалификационного экзамена, согласно уставу нашего Цеха.
Юридически все было безупречно. Они не пошли против воли Императора, просто «проверяли» ее исполнителя.
Ловушка захлопнулась.
За окном скрипнули полозья проезжающих саней, где-то в углу один из старейшин шумно высморкался в клетчатый платок. Приговор вынесли. Теперь оставалось лишь объявить условия казни. Опираясь на трость, я чувствовал, как под строгим сюртуком противно взмокла рубашка.
Дюваль наслаждался своей ролью. С театральной медлительностью он подошел к резному шкафу, извлек оттуда плоскую шкатулку, обитую потертым темно-зеленым бархатом, и водрузил ее на стол прямо передо мной.
— Итак, условия нашего… дружеского состязания, — он обвел зал торжествующим взглядом. — Дабы ни у кого не возникло сомнений в беспристрастности, Управа выбрала для работы материал исключительного качества.
Он откинул крышку. На выцветшем шелке, в глубоком гнезде, лежал камень. Сардоникс. Идеальный. Размером с крупное перепелиное яйцо. Один взгляд на него — и ювелир во мне на мгновение заставил забыть обо всем. Три идеально ровных, параллельных слоя: верхний — молочно-белый, чистый, как первый снег; под ним — теплый, медово-оранжевый; и в самом низу — густой, почти черный, кофейно-коричневый.
Я на автомате начал прикидывать варианты. Гладкий, «цивилизованный» камень… но эти слои! На них можно сыграть. Белый — снег на вершине кургана. Оранжевый — отблеск костра в ночи. Черный — тьма степи. Вырезать морду волка. Или грифона, терзающего змею. Да, грифон — идеальное решение. Крылья на белом слое, мощное тело — на оранжевом, а из темной глубины сверкают глаза, инкрустированные крошечными рубинами… Я уже видел эту вещь, ощущая ее дикую, первобытную энергию.
— Камень, достойный руки великого мастера, — произнес Дюваль. Его голос вырвал меня из размышлений. — Надеюсь, наш молодой коллега оценит выбор. Что до темы, — продолжал он, упиваясь своей властью, — то, дабы наш молодой коллега мог проявить все свое знание классических образцов и доказать, что он достоин стоять в одном ряду с великими мастерами Европы, Цех предлагает ему тему, воспетую самим Рафаэлем и Рубенсом. «Суд Париса».
Удар. Под дых. Мои планы, грифоны и волки разлетелись в пыль. «Суд Париса». Приторная, выхолощенная, академическая чушь. Три голые бабы, пастух-идиот и яблоко. Он заставлял меня, создателя «скифского стиля», вышивать гладью на батистовом платочке. Меня загоняли на его поле, в мир жеманных богинь и слащавых пастушков.
По залу пронесся одобрительный гул. Я окинул взглядом собравшихся. В дальнем углу, у двери, стоял Илья. Моего ученика, очевидно, послала Варвара Павловна с подачи Элен. Он, как никто другой, понимал, на какую каторгу меня обрекают: видел сложность камня, слышал тему. Когда один из наблюдателей грубо оттеснил его плечом, Илья даже не пошевелился, его полный ненависти взгляд был прикован к Дювалю. Рядом с ним, с бесстрастным лицом, скрипел пером в конторской книге поверенный Элен, методично записывая каждое слово. Не знаю, на кой-тут этот поверенный. Может, чтобы потом донести до Воронцова все подробности?
— Срок — две недели, — объявил Дюваль.
Я не выдержал.
— Две недели на такую работу? — голос прозвучал хрипло, однако его услышали все. — Господа, это издевательство. Даже здоровый мастер не управится в такой срок.
— Вы отказываетесь? — тут же вцепился в мои слова Дюваль.
— Я констатирую факт, — спокойно ответил я. — Впрочем, раз уж Цех так высоко оценивает возможности своих мастеров, я не смею спорить.
Мой дерзкий выпад достиг цели: несколько старейшин недовольно заерзали на стульях. Дюваль на мгновение помрачнел, однако тут же взял себя в руки.
— Прекрасно! — воскликнул он. — Значит, две недели. Работа будет вестись в отдельной мастерской при Управе, под неусыпным надзором двух почтенных наблюдателей. Дабы, — он сделал паузу и посмотрел мне прямо в глаза, — ни у кого не возникло и тени сомнения, что сей шедевр будет создан рукой самого мастера, а не его способных учеников.
Полная изоляция. Психологическое давление. И постоянный контроль.
Черт с вами. Я сделаю это. Создам создам шедевр, который войдет в учебники. Шедевр, который заставит их подавиться собственной желчью.
Заметив, как изменилось мое лицо, как в глазах вспыхнул опасный огонь, Дюваль нанес последний, сокрушительный удар. Ему нужно было мое унижение. Здесь и сейчас.
С ядовитой, сочувственной усмешкой он сказал:
— Что же вы медлите, мэтр? Или вы уже сейчас готовы признать свое поражение? Быть может, вы желаете опробовать инструмент, дабы убедиться, что камень не слишком тверд для ваших… нежных рук?
Он взял со стола, где были разложены инструменты для экзамена, новый, идеально заточенный штихель — тонкий стальной резец с деревянной рукояткой, похожей на гриб. И протянул его мне.
Медленно, стараясь придать движению уверенности, я протянул руку. Взял штихель. Гладкое, отполированное тысячами прикосновений дерево рукоятки легло в ладонь. Привычно. Родно. Мастер во мне мгновенно оценил инструмент: сталь хорошая, заточка идеальная, под острым углом. Для верхнего, белого слоя сардоникса подойдет идеально, хотя для вязкого нижнего… Я уже начал выстраивать технологический процесс, когда попытался сжать пальцы в ту стальную, несгибаемую хватку, которой славился старик Звягинцев.
И пальцы не послушались.
Все