Пытаясь унять ее, я сжал пальцы сильнее, напряг предплечье. От этого дрожь, подчиняясь какому-то дьявольскому закону, лишь усилилась. Холодный пот выступил на лбу. Я был пойман. Голый, безоружный, выставленный на всеобщее обозрение.
Подняв глаза, я встретился взглядом с Дювалем.
На его лице был триумф. Он знал о последствиях моего ранения, о поврежденных нервах, о потерянной моторике. Откуда? Слуги в доме Элен? Подкупленный лекарь? Кто-то видел мои чертежи? Неважно. Важно, что весь этот фарс с «защитой чести Цеха» был спектаклем, построенным на одном-единственном, точном знании: мои руки меня больше не слушаются.
Дюваль сократил дистанцию. Он видел дрожь — я был уверен, никто другой ее не заметил. Но ему этого было мало. Он хотел, чтобы ее увидели все.
— Что с вами, мэтр? — его голос сочился фальшивым сочувствием. — Вы так бледны. Уж не волнуетесь ли? Рука-то у вас холодная, как лед.
Своей холеной, унизанной перстнями рукой он, будто по-дружески, накрыл мою кисть, сжимающую штихель. Жест — верх лицемерия, демонстрация «заботы». Его пальцы намеренно, с легким нажимом, легли мне на запястье, на пульс. Он будто диагностировал. И конечно, он почувствовал эту мелкую, частую дрожь, неровный бой загнанного в угол сердца.
Держа мою руку на виду у всей комиссии, и глядя мне в глаза, он произнес финальную фразу. Громко, отчетливо, чтобы слышал каждый в этом зале.
— Не переживайте. Такое… от волнения бывает. Или от немощи.
Глава 7
Дюваль наконец отнял свою холеную руку, хотя липкое ее прикосновение, казалось, все еще оставалось на моем запястье. Дрожь в пальцах, выставленная на всеобщее обозрение, стала лишь сильнее. Я сжал штихель с такой силой, что побелели костяшки, но это не помогало. Тело предало меня.
По залу пронесся шум. Тихий, вкрадчивый шепот. За длинным столом старейшины переглядывались: одни — с откровенным злорадством, другие — с неловким сочувствием. Пряча глаза, старшина Краузе покашливал в кулак. Даже равнодушный чиновник от Управы, откровенно скучавший, подался вперед, с любопытством разглядывая меня, как диковинного зверя в клетке. Один, в центре этого круга, я был гладиатором, выпущенным на арену без меча.
Унижение достигло своего пика. Дюваль, видя мою подавленность, решил сыграть роль великодушного победителя и воздел руки, призывая к тишине.
— Господа, господа, прошу тишины! — его голос сочился елеем. — Я вижу, мэтр Григорий и впрямь нездоров. Его немощь очевидна. Возможно, мы были слишком строги, требуя от больного человека подтверждения его мастерства в столь долгий срок. Я предлагаю проявить милосердие.
Сделав театральную паузу, он обвел зал взглядом великодушного монарха.
— Предлагаю сократить срок экзамена. Скажем… до трех дней.
Вот же… Вот как его назвать без обсценной лексики?
Три дня. Это превращало состязание в самую изощренную пытку. Две недели оставляли призрачный, микроскопический шанс на восстановление руки, тогда как три дня гарантировали стопроцентный провал. Однако ловушка оказалась еще хитрее, и я мгновенно просчитал следующий ход. Три дня — идеальные условия для обвинения в мошенничестве.
— Надеюсь, — добавил он с ядовитой усмешкой, подтверждая мои худшие опасения, — столь короткий срок не подтолкнет мэтра к искушению прибегнуть к помощи его столь талантливых подмастерьев? Мы, разумеется, выставим самых надежных и зорких наблюдателей, которые будут находиться при нем неотлучно.
Зал одобрительно загудел. Какой благородный, какой справедливый мэтр Дюваль! И о чести Цеха печется, и о здоровье больного коллеги. Мерзавец.
Передо мной стоял выбор: признать поражение сейчас, сославшись на немощь, и навсегда остаться в глазах этого мира самозванцем, или согласиться на самоубийственные условия. Отчаяние затопило легкие. На мгновение захотелось все бросить, развернуться и уйти. Но торжествующее лицо Дюваля… Этого зрелища хватило, чтобы отчаяние сменилось злой яростью. Нет. Такого удовольствия я ему не доставлю. Никогда не сдавайся на условиях врага.
Медленно выпрямившись, опираясь на трость, я заговорил. Дрожь в руке не прошла, зато в голосе ее не будет.
— Я принимаю ваши условия.
По залу пронесся удивленный вздох. Дюваль на мгновение застыл с открытым ртом, явно не ожидая такого развития событий. Он ждал споров, торговли, мольбы.
— Три дня, — отчетливо произнес я. — Но и у меня есть условия.
Краузе нахмурился.
— Вы не в том положении, чтобы ставить условия, молодой человек!
— Я в том положении, чтобы защищать свое право на честный экзамен, господин старшина, — парировал я. — Да и сроки, вы обозначили малые. Уж с этим-то вы согласны? — стрик поджал губи и промолчал. — Первое: камень я забираю с собой и работать я буду в своей мастерской, на своем верстаке.
— Исключено! — тут же вскинулся Дюваль. — Это против правил!
— Это необходимо, — мой голос стал жестче. — Моя рука, как вы имели возможность убедиться, не в лучшем состоянии. Она привыкла к моим собственным, подогнанным под нее инструментам. К моему штихелю-«игле» для проработки лиц, к моей «лопаточке» для драпировок. Ведь вы же добиваетесь честного состязания? Или ваша цель — именно травля больного человека? За три-то дня! Чего вы испугались?
Аргумент был железным. Отказать мне — значило открыто признать, что их цель не проверка, а травля. Старейшины заколебались.
— Ваши наблюдатели, — продолжил я, не давая им опомниться, — могут жить у меня эти три дня. Я предоставлю им кров, стол и все удобства. Они смогут находиться в мастерской неотлучно, хоть днем, хоть ночью. Их глаза будут лучшей гарантией моей честности.
Глядя на Дюваля, я видел, что он замечает, как инициатива перехватывается. Я выиграл несколько драгоценных часов и перенес поле боя на свою территорию. Мозг уже лихорадочно вел расчеты.
Три дня. Семьдесят два часа. Минус сон… остается пятьдесят. Камень — сардоникс, твердость шесть-семь по Моосу. Режется медленно. Значит, нужна алмазная крошка для черновой обдирки. Нужны новые резцы… И нужно что-то делать с рукой.
Дюваль, видя, что старейшины готовы согласиться, скрипнул зубами, но был вынужден отступить. Он был уверен в своей победе, и эта мелкая уступка ничего не меняла.
— Хорошо, — процедил он. — Будь по-вашему. Через час двое наблюдателей прибудут в ваш дом. И с этой минуты, мэтр, у вас будет ровно