Заседание было окончено. Не говоря больше ни слова, я подошел к столу, взял шкатулку с сардониксом, поклонился собранию и, опираясь на трость, медленно пошел к выходу. Спиной я ощущал десятки взглядов. Сломлен я не был. Унижен, раздавлен, загнан в угол — да. Но не побежден.
На улице меня ждали. Увидев меня, Илья бросился навстречу.
— Григорий Пантелеич… Учитель… как же так…
— Тихо, — остановил я его. — Все потом.
Поверенный Элен молча открыл передо мной дверцу кареты. Я тяжело опустился на бархатное сиденье. Карета тронулась. За окном проплывал серый, равнодушный Петербург. Я смотрел на свои руки. На правую, которая все еще мелко, противно дрожала. Три дня. Семьдесят два часа.
Я зашел впервые с момента ранения в свою ювелирный дом. Тишина моего кабинета в «Саламандре» казалась оглушающей после душного, полного враждебности зала Управы. На верстаке, в пятне света от окна, лежала шкатулка с сардониксом. Рядом — аккуратно разложенные инструменты. Мое поле боя. Моя Голгофа. В углу сидели наблюдатели.
У двери с поджатыми губами стояла Варвара Павловна, готовая исполнить любой приказ. Элен вошла следом за мной; ее лицо — мраморная маска. Молча закрыв за собой тяжелую дубовую дверь, она отрезала нас от остального мира.
Сняв сюртук, я сел на свое привычное место за верстаком. Воздух здесь был родным, пах воском и металлом. Я открыл шкатулку. Камень лежал на шелке, холодный, равнодушный к моим бедам. Взял в руки штихель — мой любимый, «иглу», с рукояткой из грушевого дерева, идеально лежавшей в ладони.
Я попытался.
Выровнял дыхание, сосредоточился на кончике резца, мысленно провел первую линию на камне. Затем попытался повторить ее в реальности. Тщетно. Рука не просто дрожала — она жила своей жизнью. Мелкая, паскудная, неконтролируемая дрожь превращала уверенное движение в жалкие, скачущие царапины. Я уперся локтем в верстак, зажал запястье левой рукой, пытаясь зафиксировать кисть. Бесполезно. От напряжения на лбу выступил холодный пот. Я не мог провести даже одну ровную, непрерывную линию.
Швырять инструмент я не стал — ярость была слишком дорогой роскошью. Вместо этого с маниакальным упрямством, снова и снова, я пытался провести проклятую черту. Тишину рвал скрежет резца по пробной медной пластине. Одна кривая линия. Вторая. Третья. Ломая один кончик за другим, я перетачивал их и снова брался за дело. Тупая, ноющая боль пошла по руке, однако я не останавливался.
— Григорий, хватит, — тихо сказала Элен.
Я не ответил, продолжая бессмысленное занятие.
— Хватит! — ее голос стал жестче. Подойдя, она накрыла мою кисть своей холодной рукой, останавливая движение. — Ты себя истязаешь.
Я отдернул руку, как ошпаренный, и уронил голову на верстак. В мозгу лихорадочно метались варианты, один безумнее другого. Подменить работу? Невозможно. Упростить рисунок? Дюваль этого и ждет. Использовать станок? Резьба камеи — искусство руки, а не машины. Тупик. Абсолютный, глухой.
— Варвара Павловна, — голос Элен был спокоен, но в нем слышался приказ. — Пошлите за доктором Беверлеем. Немедленно.
Вызванный мчавшимся во весь опор посыльным, доктор явился через полчаса.
Я вышел из кабинета, оставив наблюдателям право лицезреть сардоникс. Сам же направился в лабораторию. Там было тихо.
Через полчаса ко мне зашел Беверлей.
— Так-так, — пробормотал он, отставляя саквояж. — Поглядим, что тут у нас.
Он подошел ко мне, как к сложному механизму, который дал сбой.
— Прошу вас, сударь, выпрямите руку. Теперь сожмите кулак. Разожмите.
Я выполнял его команды. Его прохладные, сильные пальцы методично прощупывали мышцы моего предплечья, проверяли сухожилия, постукивали по локтю. Он был в своей стихии. Наконец, выпрямившись, он вынес вердикт.
— Нерв, сударь. При ранении был задет или, что вероятнее, сдавлен нервный пучок, идущий к кисти. Мышцы в порядке, кости целы. Однако приказ доходит до них с искажением. С «дрожью», как вы изволили заметить.
— И что это значит? — глухо спросил я.
— Это значит, — он вздохнул, — что со временем, через месяцы, а может, и годы, все может прийти в норму. А может… — он замялся, — и никогда.
Я посмотрел на свои руки — на то, что было моей жизнью.
Отчаяние уже начало затапливать меня, но сквозь его мутные волны пробился другой голос — старого Звягинцева. Голос исследователя, для которого не бывает тупиков, бывают только нерешенные задачи.
— Доктор, — я поднял на него глаза. — А что если поврежден не сам нерв, а только «путь» для него? Представьте себе дорогу, по которой едет курьер с приказом. Эту дорогу завалило камнями. Курьер пытается пробраться, скачет по ухабам, и в итоге приказ доходит до места с опозданием и в истрепанном виде.
Беверлей удивленно посмотрел на меня; аналогия была ему понятна.
— Мышцы — солдаты, ждущие приказа, — продолжал я, чувствуя, как мысль обретает форму. — Наш мозг-генерал отдает верный приказ: «Держать линию ровно!». Однако по дороге, из-за этих «камней», приказ искажается, и солдаты начинают дергаться. Так?
— Ваше сравнение… весьма образно, — признал Беверлей. — И, по сути, верно.
— Но что, если можно проложить новую дорогу? — я подался вперед, ощущая, как в крови закипает азарт. — Не разбирать завал, на это уйдут месяцы. А заставить курьера найти обходной путь? Натренировать его заново?
Беверлей смотрел на меня с изумлением. Для медицины того времени сама идея «тренировки» нервов звучала как абсолютная, непроходимая ересь.
— Нерв — это проводник жизненной силы! — возразил он, входя в научный раж. — Его нельзя «натренировать», как мускул! Если он поврежден, его можно только прижечь или вырезать! Вы говорите о чудесах, сударь!
— Я говорю о привычке, доктор! — я почти кричал. — Вы когда-нибудь видели, как гранят алмаз? Тысячи, десятки тысяч одинаковых движений, чтобы нанести одну грань. Рука запоминает не только силу, но и угол, и ритм. Это не в мышцах, доктор, это здесь! — я постучал себя пальцем по виску. — Я просто хочу заставить свои руки вспомнить то, что уже знает голова!
Выдохшись, я замолчал.
Беверлей стоял, глядя в одну точку. Его ум, не скованный догмами, лихорадочно переваривал мою безумную гипотезу. Он видел в ней вызов. Дерзкий, наглый, противоречащий всему, что он знал, но обладающий своей, чудовищной логикой.
— Тренировка… — пробормотал он. — Как у фехтовальщика… Повторение одного и того же движения тысячи раз, пока оно не станет частью тебя… Интересно. Весьма интересно. Это… это безумие. Но я, черт побери, хочу посмотреть, что из этого выйдет.
Он посмотрел на меня, и в его глазах блеснул не сочувствие врача, а азарт исследователя, готового поставить рискованный эксперимент.
— Хорошо, — сказал он. — Я помогу вам. Но предупреждаю: это может не дать никакого результата. Или, что хуже, усугубить ваше