— Я уже знаю, но… — Он не договорил, просто махнув рукой. — Ты пойми, Толстой — это стихия: неуправляемый, опасный, жестокий. Зато Сперанский ценит в нем два качества, превыше всего. Это звериное чутье на предательство и фанатичная, почти собачья верность Государю. Сперанский не делает подарков. Если он дал тебе волка, значит, где-то рядом уже рыщут медведи. Мой тебе совет, — он сделал паузу, — не как офицера, а как… просто совет. Не пытайся этого волка дрессировать. Просто укажи ему на врага.
Я вкратце пересказал, как указал на дверь графу, Воронцов аж рот раскрыл от удивления. Судя по его реакции, меня ждали неприятности. Воронцова, кстати, не сослали никуда, просто перевели в Канцелярию к Сперанскому. Юридически — понижение. По факту — на более доходную должность, да еще и при Сперанском.
Вернувшись в «Саламандру», я направился прямиком к Кулибину. Его вотчина гремела. Старик, ворча, показывал первые результаты: отлитые по моим чертежам станины, какие-то свои хитроумные доработки в узле подачи. Механизм был запущен, и процесс шел на полных оборотах.
— Иван Петрович, — я положил руку на холодный чугун, — завтра я уезжаю в Гатчину и, боюсь, задержусь. Пока меня не будет, вы тут полный хозяин.
Он оторвался от какой-то шестерни, смерив меня тяжелым взглядом.
— Иди уж, счетовод. Без тебя разберемся. Главное, чтоб голова твоя цела осталась. Да смотри, не шибко кланяйся там этим павлинам в перьях. Ты им не ровня — ты выше.
Неожиданный наказ от старого самородка тронул меня, будто я получил его отеческое благословение.
Последний пункт подготовки — броня, поскольку в Гатчине меня будут встречать по одежке. Любая складка на сюртуке будет рассматриваться под лупой. Я не мог позволить себе вид нищего просителя или зарвавшегося нувориша. Вместе с мадам Лавуазье, у которой был безупречный вкус, мы отправились к Фрелиху, лучшему портному на Невском.
— Фрак? К завтрашнему дню? — маленький, юркий немец всплеснул руками. — Сударь, вы смеетесь! На такой фрак надобно неделю, не меньше!
В дело немедленно вмешалась мадам Лавуазье. После десяти минут щебетания на французском и демонстрации мной туго набитого кошелька выяснилось: имеется почти готовый заказ для молодого князя, который изволил уехать на медвежью охоту, вместо того чтобы явиться на примерку.
Примерка, которую он устроил, походила на священнодействие. Фрак из черного английского сукна сел почти идеально. Фрелих, цокая языком, порхал вокруг меня с сантиметром и мелом, закалывая булавками то на плече, то на талии.
— Чуть убрать в спине… фалды на полдюйма короче, по последней лондонской моде… и воротник, сударыня, непременно стоячий! — лепетал он.
Через два часа, оставив щедрый задаток, мы ушли с обещанием, что к утру всё будет готово. Это был костюм для дела, человека, знающего себе цену.
Вечер я провел в тишине своего кабинета, внося последние штрихи в механизм маски. Я тщательно проверял плавность хода вуали, надежность замка. Эта маска — мое оружие, единственный аргумент в предстоящем разговоре с теми, кто привык мерить мир чистотой крови.
Утро разбудило меня звоном колоколов и криками уличных разносчиков. Новый фрак сидел безупречно: сукно приятно тяжелило плечи, а высокий накрахмаленный воротник заставлял держать голову прямо. Спускаясь по лестнице, я чувствовал себя облаченным в броню. В руке — ларец из черного дерева, где спал мой хищник. Я шел в бой.
На пороге меня ождал сюрприз. Спиной ко мне, глядя на суету Невского, по которому уже грохотали пролетки и тащились груженые возы, стоял граф Толстой. Выглядел он словно холодное изваяние — в парадном мундире Кавалергардского полка: белый колет, сверкающий золотым шитьем, начищенные до зеркального блеска ботфорты и тяжелый палаш в стальных ножнах на боку. В нем ощущалась не личная слепая, бездушная мощь государства, способная как вознести, так и раздавить любого, не разбирая.
Услышав мои шаги, он медленно обернулся. Его отстраненный взгляд скользнул по моему новому фраку, задержался на ларце и, наконец, впился мне в лицо. Секунду, другую он молчал.
— Мастер, — поприветствовал он меня. — Я вчера погорячился. Мой долг — обеспечивать вашу безопасность. Приказ есть приказ.
Он не извинялся, упаси Боже. В его системе координат извиняться перед таким, как я, было немыслимо. Однако эта сухая фраза была признанием силы, которой вынужден подчиниться даже он. Для аристократа его круга произнести такое равносильно публичному поражению. Сомнений не оставалось: он был у Сперанского, и разговор там вышел очень жестким.
Послать его к лешему после такого? Это было бы еще большей глупостью — объявлением войны всему государственному аппарату, который он сейчас олицетворял. Я вздохнул, принимая его вынужденное перемирие.
Он развернулся и прошел к карете, ждавшей у входа, к тяжелому дорожному экипажу с гербами на дверцах, запряженному четверкой вороных. На козлах сидел кучер в ливрее, на запятках — двое вооруженных бойцов. Ощущение, будто это конвой.
Путь в Гатчину прошел в абсолютном молчании. За городской заставой молодой офицер, завидев герб на дверце и надменный взгляд графа, вытянулся в струнку. Тракт разбит после дождя. Карету сильно трясло, колеса то и дело ухали в глубокие, заполненные грязной водой колеи. Мимо проплывали унылые пейзажи: чахлые перелески, почерневшие избы с соломенными крышами. Крестьянские телеги шарахались на обочину, и мужики в рваных армяках почтительно снимали шапки.
Всю дорогу я слушал скрип, мерный цокот копыт, мое собственное дыхание. И тихий, едва заметный стук пальцев Толстого в перчатке по эфесу — единственный звук, который он издавал. Этот мерный стук действовал на нервы. С непроницаемой маской на лице он смотрел в окно, отгородившись от меня невидимой стеной.
«Враг» — слишком простое слово. Передо мной сидел сложнейший человек. В мое время таких называли «силовиками»: люди, для которых приказ выше морали, а сила — единственный аргумент. Тип опасный, зато предсказуемый. Этот человек был одним из самых опасных людей Петербурга. Его боялись, уважали, его имя открывало двери и заставляло замолкать самых горластых спорщиков. Не понимаю, почему он не перестрелял на дуэлях тех, кто говорил про его «бегство». Может действительно похмелье мучило, было не до этого.
Сейчас моим главным врагом была сама система, косная, неповоротливая махина. И Толстой — ее идеальное воплощение. Чтобы победить систему, нужно понять ее изнутри. И вот он, ее представитель, в полутора аршинах от меня.
Наше молчание в карете превратилось в безмолвный поединок. Он пытался разгадать, что за диковинный зверь сидит напротив, из-за которого его, боевого офицера, сослали в няньки к мастеровому. Я же искал в нем слабые места, болевые точки, те рычаги, за которые