Мой мир съежился до размеров этой комнаты. Дни слились в тягучую рутину, где время измерялось сменой повязок, глотками холодной воды и визитами Беверлея. Я был пленником собственного тела, прикованным к кровати всепоглощающей слабостью. Малейшее движение отзывалось ноющей болью в груди, заставляя задыхаться. Я жил вполсилы, вдыхая вполсилы.
И все это время она была рядом. Элен стала моей тюремщицей и последней линией обороны. Ночи напролет она дремала в моей постели. Просыпаясь от боли или жажды, я каждый раз видел ее силуэт в неверном свете догорающих углей.
Днем она превращалась в фельдмаршала моей маленькой войны за жизнь. Ее тихий голос обретал стальные нотки, когда она отдавала распоряжения. Она следила за кипячением бинтов, за приготовлением солевого раствора, за тем, чтобы в комнате всегда был свежий, морозный воздух. Любая попытка сердобольной служанки сунуть мне «для силов» ложку бульона пресекалась одним ее взглядом. В ее доме мой еретический медицинский протокол стал законом. Мы оба понимали: тот, кто нанес удар, может попытаться закончить начатое. Я слышал, как сменилась стража, как по ночам коридоры патрулируют новые люди с волчьими, немигающими взглядами. Элен не доверяла больше никому.
На третий день, когда я уже мог сидеть, опираясь на гору подушек, и слабость начала отступать, меня пришли навестить.
Первой вошла Варвара Павловна. Моя железная управительница слегка постарела. Под глазами залегли тени, в уголках губ застыла жесткая складка. Увидев меня — бледного, исхудавшего, но живого, — она на миг замерла, и ее строгое лицо дрогнуло. Опустившись на край кровати, она вдруг взяла мою руку в свои и крепко сжала. Ее ладони были холодными.
— Слава Богу… — выдохнула она. — Живой. Мы уж и не чаяли.
Следом за ней, переминаясь с ноги на ногу, в комнату вошел растерянный и подавленный Кулибин. Старый медведь, которого выгнали из его берлоги. Он не смотрел на меня. Его взгляд блуждал по убранству, по серебряным канделябрам. Он чувствовал себя здесь чужим.
— Дела в «Саламандре» идут своим чередом, — начала Варвара Павловна своим деловым тоном, быстро взяв себя в руки. — Заказы выполняются. Слухи по городу ходят самые нелепые. Говорят, вы с Иваном Петровичем разругались, и он уехал в свой Нижний, а вы… скрываетесь от кредиторов.
Она понимала, что мне сейчас нужны не причитания, а факты. Моя маленькая империя работала.
Кулибин все молчал, угрюмо разглядывая узоры на ковре.
— Иван Петрович, — позвал я. Мой голос был слаб, каждое слово отзывалось болью. — Подойдите.
Он нехотя подошел.
— Вы мне нужны, — сказал я. — Пока я тут отлеживаюсь, дело не должно стоять.
Превозмогая слабость, я начал объяснять. О тайнике в столе. О толстой папке с чертежами. О главном заказе императора.
— Там… не насос, — я сделал паузу, собираясь с силами. — Там настоящая работа. Машина, которую еще никто не строил. Возьмите. Изучите. Вы — единственный, кто сможет понять. Посмотрите глазом практика. Найдите изъяны. Додумайте. Пока я не встану на ноги, вы — главный.
Он слушал, нахмурив густые брови. Я не просил о помощи, а передавал эстафету. Делал его хранителем своей главной тайны. Это был акт абсолютного доверия, благо он это понял.
— Погляжу я на твои каракули, — проворчал он, но, встретившись со мной взглядом, неловко отвел глаза. — Раз уж такое дело. Ты это… давай, поправляйся, счетовод. Без тебя скучно.
Он неловко похлопал меня по здоровому плечу своей огромной, мозолистой ладонью и, круто развернувшись, вышел. Варвара Павловна, бросив на меня долгий, полный тревоги взгляд, последовала за ним.
Последним пришел Воронцов.
Его визит не был светской любезностью. Он вошел без адъютантов, и его появление мгновенно изменило атмосферу. Элен, встретившись с ним взглядом, молча вышла.
Он не стал тратить время на расспросы о самочувствии. Поставив стул у изголовья, он сел и заговорил.
— Я не буду спрашивать, кто. Это мы выясним. Я хочу знать, как. Каждая мелочь, Григорий.
Это была анатомия последних секунд моей жизни. Методичное вскрытие воспоминаний.
— Ты спал. Что тебя разбудило?
— Тишина, — ответил я, с трудом фокусируя взгляд. — Неестественная тишина.
— Запах. Был чужой запах? Табак, водка, пот?
Я прикрыл глаза, пытаясь восстановить картину.
— Нет. Ничего.
— Он говорил что-нибудь? Был акцент?
— Молчал.
Воронцов делал короткие пометки в маленьком блокноте. Его вопросы были как уколы хирурга. Он искал почерк.
— Движения. Как он двигался?
— Экономно, — выдохнул я. — Не было лишних движений. Просто… сделал работу.
— Оружие. Ты почувствовал лезвие? Широкое или узкое?
Я снова вернулся в тот миг. Два глухих толчка. Ощущение, как что-то тонкое, граненое, с силой входит в тело.
— Узкое. Трехгранное, кажется. Стилет.
Воронцов поднял на меня глаза, и в его взгляде я увидел заинтересованность.
— Стилет… — повторил он тихо. — Не нож трактирного задиры. Оружие профессионала.
Он закрыл блокнот. Допрос был окончен. Я передал ему сырой материал для его аналитической машины. Он поднялся.
— Отдыхай, — сказал он тоном, не терпящим возражений. — Ты нужен нам живым. А я займусь крысами.
Алексей задал еще несколько вопросов и умолк. Он ушел так же бесшумно, как и появился.
Едва за Воронцовым закрылась дверь, тишина в комнате обрушилась на меня физически, как обвал в шахте. Разговоры, допросы, отчеты — все это было работой, представлением, требовавшим предельной концентрации. Я держался на остатках адреналина, на упрямстве человека, не желающего показывать свою слабость.
Силы оставили меня разом. До этого натянутое струной, тело обмякло. Мышцы превратились в вату, а голова стала тяжелой. Откинувшись на подушки, я закрыл глаза. Мир за пределами комнаты перестал существовать. Остался только я, темнота за веками и мерные удары собственного сердца, отсчитывающие секунды моей вымоленной жизни.
Именно в этой тишине, в этой пустоте, я снова вернулся к той мысли, что занозой сидела в сознании. К отсутствию. К звенящей пустоте там, где всегда был шум. Раньше я мог списать это на слабость. Но теперь, когда разум прояснился, я понимал, что это не временное затишье. Это — необратимое изменение.
Я даже мысленно окликнул его. «Ну что, парень, испугался?». Я кричал в пустой комнате, не слыша даже эха. Тишина.
Что же произошло? Мысли ворочались медленно, неохотно. Удар. Проникающее ранение. Чудовищная травма, кислородное голодание мозга. Организм оказался на грани полного системного коллапса. И когда это происходит, в ход вступают самые древние протоколы выживания.
Личность мальчика Григория, его страхи и воспоминания, его хрупкая, наложенная поверх моей, психическая структура — была