— Они могут создать то, чего мы не ожидаем, Иоахим, — голос Наполеона стал резок. Разрозненные факты — тревожная депеша, слухи о ювелире, печать Царя — начали складываться в его сознании в пугающую картину. Он заходил по кабинету, словно зверь в клетке.
— С одной стороны — финансовая аномалия. — заговорил Шампаньи, — Наши деньги вдруг перестают работать. С другой — аномалия иная. Какой-то мастеровой, в обход всех табелей о рангах, становится личным протеже императорской фамилии. Его охраняет один из самых отпетых гвардейцев. Он якшается с их главным механиком… Это не просто нелогично, это противоестественно! За красивые безделушки так не возвышают. Даже в варварской России. Следовательно, его истинная ценность не в ювелирном искусстве.
Он осторожно посмотрел на Наполеона.
— Они могли разгадать? — выдохнул Бонапарт. — Они могли разгадать технологию? Этот «ювелир» — не ювелир. Ширма. Их секретное оружие! Сперанский — гений интриги. Он спрятал свой самый важный проект на самом видном месте — в ювелирной лавке!
Маршалы молчали, ошеломленные этой догадкой. Первым тишину нарушил Бертье.
— Сир, если ваша гипотеза верна, это всё меняет. Это значит, что они не только нашли способ защиты… — он осекся, и его мысль, кажется, подхватил Шампаньи.
— … но и сами получили технологию создания невоспроизводимых узоров, — слова застряли у министра в горле. Его лицо стало мертвенно-бледным. — Боже мой…
— Что «Боже мой», Шампаньи? — вкрадчиво, почти шепотом спросил Наполеон, видя, что они наконец пришли к тому же выводу, что и он.
— Сир, — голос министра дрогнул. — Если они могут создать машину, печатающую деньги, которые нельзя подделать… то они могут создать и машину, печатающую деньги, которые будут выглядеть как настоящие. Как наши.
— Фальшивые франки, — глухо произнес Мюрат. — Они могут сделать с нами то же, что мы делаем с ними.
— Именно! — Наполеон сел в кресло. — Александр хитер. Он не станет наводнять наши рынки фальшивками сейчас. Нет. Он привезет этот козырь в Эрфурт. Положит его на стол переговоров. «Либо вы выполняете мои условия по Турции и убираете войска из Пруссии, либо экономика моей доброй Франции столкнется с… некоторыми трудностями». Это в его духе. Истинно византийский ход.
Он замолчал. Презрительная ирония стекла с его лица, уступив место сосредоточенности охотника, напавшего на след неведомого, но крупного зверя. Взяв из рук Шампаньи депешу Коленкура, император медленно подошел к канделябру и вновь пробежал глазами абзац о ювелире. В неровном свете пламени плясали буквы, складываясь в очертания новой угрозы.
— Забавно, — прозвучало в тишине так тихо, что походило на шепот. И это слово, лишенное всякой тени веселья, заставило присутствующих замереть.
Когда он поднял голову, в его взгляде не осталось ни гнева, ни удивления.
— Шампаньи, — голос императора обрел спокойствие человека, принимающего окончательное решение, — немедленно подготовьте две депеши. Первая, официальная, для Коленкура. Прикажите ему от моего имени выразить глубочайшее восхищение талантом этого… Саламандры. Пусть изыщет предлог — скажем, заказ от имени императрицы Жозефины. Изящная брошь, табакерка, любая безделушка. Целью будет установить доверие. Пусть наш посол лично оценит этого человека, его мастерскую, его окружение. Мы должны зайти через парадную дверь, с улыбкой и полным кошельком.
Он сделал паузу. Уголки его губ дрогнули в едва заметном подобии улыбки, от которой даже привыкший ко всему Мюрат невольно поежился.
— А второе письмо… пойдет Фуше. Сообщите ему, что у меня для него нашлась интересная работа в Петербурге. Кажется, пришло время проверить, насколько крепки русские замки.
Глава 19
Душное тепло навалилось на Петербург в начале июля. Город плавился под низким, белесым небом, и сам воздух был пропитан испарениями каналов и запахом горячей пыли. Я же плавился в своем кабинете. Уже неделю я сидел запертым в этой клетке, один на один с тремя листами и собственным бессилием. Три эскиза. Три гениальных и абсолютно провальных решения.
Смотря на них, я видел лишь издевку. «Сад Четырех Сезонов» — философия, власть над природой, живой механизм. Однако под этой красотой тикала бомба замедленного действия в виде капризного барометра, готового отказать в любой момент. «Солнечные Часы Победителя» — наука, тончайшая лесть, гениальная оптика. Но — полная зависимость от милости небесной канцелярии. «Малахитовая Шкатулка» — магия, надежность, безупречное исполнение. И… тишина. Шедевр для одного зрителя, лишенный имперского размаха. Философия шла против науки, магия — против надежности. Три идеальных ответа, и каждый вел в никуда.
Я иссяк. Покровительство императрицы, которое я считал своим щитом, на деле обернулось не таким уж и простым делом. Из простого мастера я превратился в нечто, на кого спрос был соответствующий, под стать государственному мужу. На кону стояла уже репутация России. Это бремя давило, отнимало воздух.
Подойдя к окну, я посмотрел вниз, на кипящую во дворе жизнь. Кулибин, весь в саже, с мальчишеским азартом возился со своим пыхтящим «огненным сердцем». Строители таскали кирпичи. Все двигалось своим чередом. Один я зашел в тупик.
Стоило закрыть глаза, как из глубин памяти всплыла яркая картина. Дубай. Двадцать первый век. Огромный, прохладный зал на сотом этаже небоскреба «Бурдж-Халифа». За панорамными окнами тонул в раскаленном мареве футуристический, нереальный пейзаж из стекла и стали. Стерильный, кондиционированный воздух пах дорогими духами и огромными деньгами. Финал закрытого тендера на подарок для наследного принца. Мой проект — платиновое яйцо с парящей внутри голографической картой звездного неба — отличался технологичностью.
Передо мной вновь встали конкуренты. Швейцарцы из «Patek Philippe» с хронографом в цельном сапфировом корпусе. Французы из «Cartier» с колье «Слезы Пустыни» из уникальных розовых бриллиантов. А победили японцы из «Mikimoto».
Их вещь, на первый взгляд, казалась проще. Шкатулка из черного дерева. Но когда ее открыли, внутри, на шелковой подушке, лежал один-единственный, идеальный цветок сакуры. Лепестки из искусственно выращенных кристаллов розового сапфира — технология, о которой в Европе тогда только шептались. И стоило принцу коснуться его, как лепестки пришли в движение, раскрываясь под звуки древней японской мелодии, а из центра цветка поднялась крошечная голографическая модель его любимого сокола.
Именно тогда, в том зале, я понял задумку авторов. Они отказались от самого принципа выбора. Они взяли всё. Философию и простоту формы — от своей культуры. Невероятную технологию — голограмму, микромеханику, выращенные кристаллы — от науки. И уникальную, баснословно дорогую идею. Их сила была в синтезе, в слиянии казалось бы несовместимого.
Я распахнул глаза. Сердце