Вячеслав ОГРЫЗКО
Мертвых мы любим больше, чем живых
Неизвестная переписка Константина Симонова и Виктора Астафьева
Константин Симонов и Виктор Астафьев вступили в переписку в 1962 году. Один уже был, по сути, классиком. Как-никак лауреат шести Сталинских премий. Он запросто входил ко всем членам правительства. Другой пока только прорывался в большую литературу. Его знали в узких кругах. Но для страны он еще оставался неизвестным.
Инициативу проявил Астафьев. Живя на Западном Урале, в городе Чусовом, он случайно по телевидению увидел выступление Симонова. Его очень растрогало, как тепло известный писатель говорил о творчестве Чингиза Айтматова и Расула Гамзатова. Ведь Астафьев-то больше привык к другому: к бесконечным раздорам в писательской среде. Пример подавала Москва. «Снова в литературе нашей, — печалился Астафьев, — рубахи друг на друге рвут и руки царапают. И, конечно же, “периферия” не остается в стороне. Она “реагирует”, и как! Взвыть иной раз хочется от тоски и боли в ответ на это “реаги” или стул сломать о башку какого-нибудь борца за чистоту идей нашей литературы» 1
К слову, до этого Астафьев видел Симонова вживую только один раз. Было это в Москве в редакции журнала «Знамя» на Тверском бульваре. Симонов заглянул к редакторам, чтобы узнать, остались ли какие-то вопросы по идущему в журнале его роману «Живые и мертвые». А Астафьев сидел в углу и снимал вопросы начальства по своему рассказу «Солдат и мать». «В силу нашей российской застенчивости, — написал он потом Симонову, — я не посмел тогда подойти и поздороваться с Вами. Да это и не нужно, наверное, было. Больше всего в жизни боюсь быть навязчивым».
Но когда Астафьев увидел в Чусовом по телевидению Симонова, ему вспомнилось не только случайное пересечение с писателем в начале 1960-х годов в московском журнале «Знамя». В его памяти ожил фронт. Ведь именно на войне Астафьев впервые услышал стихи, которые много лет связывал с именем Симонова.
В письме Симонову Астафьев признался:
Я вот вчера смотрел на Вас [по телевидению], слушал, и меня не покидало чувство какой-то щемящей грусти. И вспоминал...
Мне шел тогда девятнадцатый год. Я был солдатом. У нас только что убило взводного. Мы к нему привыкли, и когда хоронили, казалось, и любили. Это уж всегда у нас, россиян, так — мертвых мы любим больше, чем живых. Прислали нам нового взводного. Молоденький такой лейтенантишко, с интеллигентным лицом. И то ли из-за этого лица, то ли из-за того, что пришел он на место взводного, который лежит «там», а он вот явился и сидит «тут», мы его встретили неприязненно.
Помню, слякотно было — снег с дождем. Мы соорудили какой-то блиндажишчко, накрыли его плащ-палатками, [нрзб]. Сидим, дрогнем в этом «укрытии», и вдруг лейтенантишко ни с того ни с сего протяжно так завел:
В полях по-волчьи воет снег
В обыденной обиде.
Прошло пять лет, и я во сне
Глаза твои увидел.
Что годы? Ложь! Еще вчера
Ты мне в глаза глядела.
Я встал, а за окном ветра
Ревут осиротело...
Мне через несколько дней будет 39, а тогда шел девятнадцатый, но я не могу забыть эти стихи. Видимо, молодость видит то, что ей хочется видеть, и запоминает то, что ей хочется запомнить. Мы умели мечтать о хорошем и видеть это хорошее, и, если его не было, — придумывать. Мы придумывали «ее», слушая эти стихи. А я-то до фронта лишь один раз сходил с девушкой в кино и то, когда возвращался на пригородном поезде к себе, на станцию, и сидел на подножке поезда с девушкой, отодвигался к другому поручню, чтобы она, не дай бог, чего не подумала «худого».
Смешно! Смешно и до сладости грустно. Взводный тогда сказал, что он читал стихи Симонова. Я нигде их больше не встречал и не знаю даже, Ваши ли это стихи. Да это не так уж и важно. Важно то, что мы читали Ваши стихи и жили ими, и они помогали нам быть лучше, человечней, помогали не опуститься, не озвереть. И странно, память какая-то, упорная кудесница. Смотрел я на Вас вчера, седого, усталого, с горькими складками у рта, а память все время подсовывала другого, того, которого я никогда не видел, а которого придумал там, в окопах, и, видимо, сам того не зная, унес с собой. Оказывается ужас!
Вы простите меня, Константин Михайлович, за эти несколько растроганные строки. Я — мужик, и вроде бы не к лицу мне такое, но раз уж «прорвало», я должен Вам написать. Написать для того, чтобы Вы знали, что Вас помнят фронтовики и любят по-хорошему, по-солдатски. И если Вам будет трудно (а я теперь знаю, что такое литературный труд), если сделается невмоготу, пусть наша, в частности, моя любовь, помогает Вам преодолеть недуги, муки, неприятности.
Я знаю, как много сделали Вы добра нашей литературе, молодым писателям и что не всегда Вам за добро платили добром. И мне хочется пожелать Вам за это многих лет жизни, хорошей работы, и поздравляю Вас с весной, и еще раз сказать спасибо за те грустные воспоминания, которые я испытал вчера, слушая Вас. Посылаю Вам в подарок самое дорогое из того, что есть пока у меня — книжку «Звездопад». Здесь мой первый рассказ «Сибиряк» и одна из последних вещей «Звездопад». Конечно, я мечтаю работать лучше и много пишу, казенно говоря, — совершенствуюсь в труде, и мне помогает в работе сознание того, что на свете, в нашей литературе живут, работают такие люди, как Вы. Всего Вам хорошего. Ответа не присылайте, не надо.
Обнимаю Вас крепко, по-солдатски.
В. Астафьев 2
Обратите внимание, Астафьев не просил ему немедленно ответить. Похоже, он ни в каком ответе и не нуждался. Ему просто хотелось излить душу. И все.
Тут что интересно. Те стихи, которые Астафьев процитировал в своем письме, принадлежали вовсе и не Симонову. Может, новый взводный, когда читал это стихотворение на фронте, что-то напутал и приписал его Симонову. А может, сам Виктор Петрович с годами какие-то моменты запамятовал. Но сам эпизод со взводным и с конкретными поэтическими строчками остался в его памяти на всю жизнь. И на склоне лет писатель включил его в свой последний военный рассказ «Жестокие романсы». Только в этом рассказе взводный признался, что не помнил, кто именно сочинил эти стихи, но при этом очертил круг возможных авторов: Киплинг, Блок, Есенин, Симонов, Гумилев...
А я тут вспомнил свою встречу с Астафьевым. Это было в декабре 1986 года в Красноярске. Писатель рассказал мне об антологии одного стихотворения, которую он подготовил для какого-то издательства. В основу этой антологии легли его записные книжки и блокноты с выписанными им из самых разных книг и газет понравившимися ему стихами. И он жалел, что, когда делал выписки, не всегда помечал авторов и источники. И поэтому издатели часть стихов, предложенных писателем в антологию, отвергли.
Однако Симонов, когда прочитал короткую исповедь незнакомого ему автора из Чусового, тоже растрогался и поспешил черкнуть на Западный Урал несколько строк.
К слову, он не стал выговаривать Астафьеву за то, что тот приписал ему чужие стихи. Симонов понимал, что в том конкретном случае важно было не авторство стихов, а общий настрой. И ему было приятно, что Астафьев этот настрой связывал с его именем.
Астафьев послал Симонову свой московский сборник «Звездопад», в который вошли также повести «Стародуб» и «Перевал» и несколько рассказов. Симонов не только прочитал от корки до корки всю книгу, но и отослал в Чусовой подробный ее разбор. Астафьев этого не ожидал. Он привык к тому, что именитые художники рукописи малознакомых авторов даже не пролистывали. Он тут же написал Симонову:
Все почти изъяны, которые замечены Вами в моей книжке, — это результат моего неумения. Сейчас я сделал бы кое-что уже не так, может быть, даже получше. Во всяком разе “подпорки” в повести “Перевал” я уже в состоянии убрать и уберу, если будут ее переиздавать. А есть и такие вещи, которые и до сего мне еще не под силу. Учусь. Авось и выучусь, хотя знаю, что в писательском деле: “век живи — век учись”, пословица как нигде к месту 3.
Сам Астафьев незадолго до получения от Симонова ответа купил в Чусовом в местном книжном магазине сборник писателя «Южные повести». И он