Асафьев признался в письме Симонову:
Я не спал всю ночь. Все разговаривал с Вашим Пантелеевым. Уж очень он хороший и умный дядька. Я таких не встречал на войне. Не повезло. Но знал, что они есть где-то, иначе нам был бы каюк. Был я рядовым, и комбрига своего видел всего лишь раза четыре, а на генерала, помню, дивиться бегал вместе с другими солдатами. Генерал, он не часто баловал своим присутствием передовую. Кстати, и корреспонденты тоже. За полтора (с перерывом на санроту и госпиталь) я видел только раз корреспондента, и тот улетел, как только лес наш обстреляли «Фоки». Не в укор Вам будь сказано, в литературе нашей получились смещения. Непроизвольные, правда, но смещения, по которым выходит, что пуще всего воевали и больше всего для победы сделали: партизаны, летчики, пионеры, корреспонденты и генералиссимус. Я понимаю, что корреспондент — он же и писатель, и пишет о том, что видел и осознал, и без персонажа-газетчика ему обойтись трудно, а все же многовато их получилось. Впрочем, это длинный разговор, вернусь к Пантелееву.
Меня тронуло в том дядьке его строгое, даже печально-строгое отношение к действительности, в которой много обмана, демагогии, непорядочности, особенно непростительной на войне, где человек за все это расплачивается — жизнью.
Как много больших мыслей в этой маленькой повести! Я никогда не забуду Великова после боя, который сделался совсем другим, понимая теперь, что мог бы не успеть сделать то добро, ради которого родился, и исправить то зло, какое успел сделать. Здорово это, здорово! Я видел совершенно обновленных или растерзанных людей после боя и как понимаю Великова Вашего. А Бабуров, боящийся своих поступков! Сколько зла они принесли нам, такие вот сломанные «бабуровы». А «шпионка»! Тут я еще раз понял, что о страшном нужно писать без истерик, без крика, а так вот, как описана жизнь этой «шпионки», как написан весь этот день Пантелеева, весь <нрзб>, который, мы теперь-то знаем, все равно не устоял, и предчувствия Пантелеева не напрасно были такие нерадостные, хотя он и одержал маленькую победу. Впрочем, и сам он о ней как-то хорошо говорит, что невелика честь для генерала сводить роту в атаку.
Потом Пантелеева страшно убило. Так бывает на войне, и почему-то самые дорогие люди гибли, именно так вот, неожиданно и нелепо. Может быть, потому, что серый человек живет незаметно и погибает так же? 4
Под влиянием симоновского «Пантелеева» Астафьев вновь стал вспоминать свою войну. А его война состояла не только из боев и из подвигов. «Но я так привык к Пантелееву, — написал Астафьев Симонову, — что уже он поселился в меня. И я все-все ему рассказал».
А что конкретно Астафьев стал рассказывать Пантелееву? Читаем письмо Астафьева Симонову:
Рассказал о том, что барство, начинавшееся в тяжелую годину войны, разрослось потом в неслыханные масштабы, и ныне оно стало ржой, которая разъедает наше общество. И оно не с неба к нам свалилось. К концу войны мы, солдаты, спины не разгибая, копали землю для комбрига — шесть накатов, для нач. штаба — пять, для командира арт. дивизиона — четыре, для комбата — три, для взводного — один и для себя, если спать доведется, ветки обрубленные со стволов дерев, а чаще так — носом в землю, и спи. Каждый штаб к концу войны напоминал табор цыганский. Машины начальства крытые, в них койки с простынками и бабы. Начальство норовит на передовой не бывать, боится за свою жизнь больше, чем в сорок первом году. Мы давим немца — десять самолетов на один, шесть танков на полтигра, и за это в тылу у нас возами возят умерших от недоедов, людей наших, советских. Собирают подарки в тылу, последние крошечки от себя отрывают, а нам их на передовой на семерых один дают, потому что остальные по пути на передовую украли или ополовинили. Постепенно в рядах Рабоче-крестьянской армии, как ее называл Пантелеев, появляется разделение на кость белую и черную. Любой командир и даже взводный имеет денщика. И ладно, что имеет, нужен он ему, но он и обращаться начинает с денщиком, как с быдлом, вплоть до мордобоя. А уж пистолетишком трясти у солдатского носа офицеры наши до того выучились, что хлебом не корми. Как попадет на передовую, так и бегает с пистолетишком и, глядишь, пристрелит одного-двух для грозности и для того, чтобы запомнили, что он, полковник или генерал, на передовой появлялся. Все это привело к тому, что рабоче-крестьянские солдаты до того стали бояться рабоче-крестьянских офицеров, что пошли на совсем уж неподходящие для них вещи: подхалимаж, лесть, доносы, предательство (пусть тебя убьют сегодня, а меня завтра) и многое другое. И хотя бы это на войне оставили, ан нет, все увезли с собой 5.
В этом же письме Астафьев кратко поведал Симонову историю создания своего рассказа «Два солдата».
На этом переписка двух писателей на какое-то время прекратилась. К слову, сам Астафьев вскоре перебрался из Чусового в Пермь. И вдруг он совершенно случайно узнал, что Симонов как-то послал ему в Чусовой большое письмо, а ответа не дождался. Астафьеву потом передали лишь второе, совсем короткое послание от Симонова.
Естественно, Астафьев почувствовал себя неловко. Он написал Симонову:
Я уже два года почти не живу в Чусовом. <...> Маленькое письмо, недавно написанное, мне переслали, а большое, о котором Вы пишете, — нет. Какая жалость! Я попробую его найти, но в успехе не уверен. Ах, как жалко, как жалко! Я ведь знаю, что письма повторить почти невозможно. Они тоже пишутся под настроение 6.
Позже Симонов и Астафьев несколько раз пересекались уже лично в Москве. Но что это были за встречи? Всего лишь обмен любезностями на различных писательских мероприятиях.
А переписка у них возобновилась в 1969 году. Астафьев тогда получил от Пермского издательства заказ срочно составить сборник военной прозы. У него возникла идея открыть книгу одной из повестей Симонова, и он спрашивал у писателя, что лучше перепечатать: «Пантелеева» или «Левашова».
Но только обсуждением состава планировавшейся к выпуску в Перми книги дело не ограничилось. Астафьеву перед этим попались на глаза заметки Симонова в журнале «Вопросы литературы». И он нашел в них много того, что беспокоило и его.
Как и Симонов, Астафьев тоже негодовал по поводу лакировки нашими писателями современности. Он тоже возмущался, что эта лакировка и всякие «космизмы» «есть не что иное, как самоновейший уход от действительности».
Астафьев делился с Симоновым своим мнением:
Когда поднимается такой трезвон, — писал он, — такой всероссийский треп его по поводу того или иного события, что уж начинаешь думать, будто дела в нашем приходе совсем плохи 7.
И далее Астафьев заметил:
Вот сейчас в городе нет мяса, сосисок, водки и многого другого (то же самое в Свердловске и, наверное, по всему Уралу, а может, и дальше). Перед Новым годом кое-что «выкинули» — очереди, давки, а над всем этим <нрзб> набат и <нрзб>.
Не можем половиной населения прокормить другую половину, от того что дожили до положения — один с <нрзб> и семеро с ложкой... Устаешь от всего этого, идиотом себя чувствовать начинаешь. Ну да, не первый раз, не первый день.
Очень ценной мне показалась мысль в последней Вашей заметке о том, что есть уже у нас в литературе книги и имена неприкасаемые — и <нрзб>, а то и в самом деле уж никого <нрзб> и не критикуют, этакий литературный штиль наступил в прессе и одни призывы писать о войне так, как кому-то хочется, а не так, как ты ее видел и пережил 8.
Но Симонов ответил Астафьеву сдержанно. Он уклонился от подробного обсуждения продовольственных и других жгучих проблем, а только написал, что в сборнике военной прозы хотел бы видеть «Пантелеева» («Мне самому “Пантелеев” нравится больше, — признался он Астафьеву, — чем “Левашов”»).
Потом оба писателя сосредоточились на своих делах и почти перестали даже поздравительными открытками обмениваться. Возобновил переписку уже Симонов. В мае 1974 года он из Кисловодска, где отдыхал, послал Астафьеву уже в Вологду поздравления по случаю юбилея ценимого им автора.
Открыл здесь, в Кисловодске, в санатории, газеты и прочел о Вашем пятидесятилетии и награждении. И захотелось поздравить Вас и с тем, и с другим, а главное, с доброй прекрасной работой, которую